И это делает главного героя удивительно человечным. Житейские поступки Георгия также далеко не идеальны и по отношению к жене, и по отношению к Веснушке, которую он заставляет страдать. Он тоже из тех мужчин, кто предпочитает беглое чувство влюбленности, «не отягощенное серьезной угрозой любви». Обо всем этом можно только сказать: «C'est la vie». Вряд ли Георгий вообще способен сделать женщину счастливой: «Даже в минуты интимной близости, он никогда не умел отдаться полностью страсти, раствориться в ней без остатка, а всякий раз словно бы приподнимался над собой задумчивым, тягостным призраком, чтобы понаблюдать за апогеем той последней степени наслаждения, когда тело с душой, слившись в целое, даруют ни с чем не сравнимый экстаз – до тех пор не сравнимый, пока он не ляжет абзацем в какой-нибудь сцене всеядного и ненасытного романа? Такие абзацы у Суворова получались неплохо».
В романе Алана Черчесова искусству слова возвращается его изначальный смысл: не только что, а, как сказано, выдвигается на первый план художественной речи, радующей игрой тропов. Все это заставляет вспомнить традиции русской прозы 1920-х гг. – раннего Паустовского, Олешу, Вс. Иванова и др. – традиции, прерванной в дальнейшем борьбой «с формализмом». Черчесовские тропы, сравнения можно выписывать подряд, с каждой страницы. Суворов, от которого все время ускользает развязка судьбы Лиры фон Реттау («захворала его интуиция») «ощущал себя измученным канатоходцем, у которого руки измазаны маслом и едва держат шест». Радостная бессонница, надежда на выход из творческого кризиса, по получении письма из виллы Бель-Летра передано всего тремя словами: «Ночь уместилась в конверт».
Во время неожиданной и сулящей литературный успех поездки «из окна электрички пассажиру моргала, приветливо щелкая шустрым лучом из-под крон зеленая юбкой Бавария». В коротком дорожном сне «лицо его потекло, опростилось…». Но он вновь уже полон энергии и радостных предчувствий: «Жизнь была уютной и маленькой, размером с упругое сердце, послушно внимавшее стуку колес. Покуда он спал, она бесшумным и легким, как солнечный зайчик, глазком скользила вперед и вперед…». Ему нравится, как в апартаментах виллы глянцевитыми черепахами громоздились письменные столы, из угла щерилась, приоткрывшись насмешливо пасть ксерокса «работавшего с покладистым урчанием домашнего питомца, как будто задался целью завоевать расположение посетителя, распознав в нем хозяина», а под скрипучим паркетом ему чудится «подбитая изнанка столетий», и слышится треск «изношенного сукна, сильно траченного молью забвения». Наверное, поэтому и накрахмаленная скатерть на обеденном столе кажется ему родной сестрой античного савана, а в минуты ночного переполоха из-под двери «бледным ядом полз к его тапкам неряшливый свет».
И даже описание природы передает изощренную наблюдательность художника соперничающую с ней интерпретацию: «Небо нахмурилось и разродилось жидким противным дождем». «Рухнул дождь… Вслушиваясь в диалог, в котором каждый �
