герой допускают читателя в святая святых художника, в его творческую лабораторию, (впрочем, и в интимную жизнь, представленную крупным планом любовной историей с Веснушкой).
Так, в пятой главе репрезентирован последний, суворовский роман об острове Итака, принесший ему имя. В неоднократных описаниях выпавшего на долю успеха героя-протагониста угадываются и успехи самого Черчесова. Хотя тематическое содержание романа «Венок на могилу ветра» иное, в остальном пути произведений были сходны, как свидетельствует об этом несобственно-прямая речь, контаминировавшая внутренние монологи обоих авторов: «Его последний роман был встречен критикой с долей недоверия и настороженности, но в целом приветливо, и уже успел получить две престижные премии, плюс несколько номинаций на менее весомые награды. Московский агент Суворова был по-мальчишески возбужден переговорами с десятком солидных издательств от Франкфурта до Осло…». Герой с автором, – читаем в романе, – «два сапога пара». И это относится не только к автору-Суворову, но и автору-Черчесову, их прямой декларации: «По сути, все творчество – кровосмешение двух двойников: протагониста и автора». Столь же откровенно рассказывают они и о последующем творческом кризисе. «Своей последней книгой Суворов высказал все, что имел», – заключает Черчесов, сетуя вместе с героем на последовавший за успехом долгий творческий простой. Обратившись к нескольким хрестоматийным сюжетам, соединив их прочным узлом, – топосом – он ощутил, что этот узел «и связал ему накрепко – руки», или, как с иронией замечает Суворов: «Одиссей застрял у себя на Итаке не один, а в компании автора». Вряд ли можно найти другое столь откровенное и честное описание творческого кризиса, в котором, несомненно, отражен и личный опыт автора романа «Венок на могиле ветра». «Суворов пытался отчалить с постылого острова, призывая на помощь то волю, (которой всегда недостаточно), то лень (которую после никак не уймешь), то любовь (которую, сколько б ее ни искал, не находишь такой же желанной, как грезил). За год он дважды уходил в запой, дважды страшно трезвел, дважды влюблялся в Веснушку и даже дважды сходился с бывшей женой, продолжал блуждать месяцами в тиши по страницам чужих умных книг, лелея надежду найти в них намек на спасение. Однако любая подсказка оборачивалась на деле все тем же «омерзительно-лживым листом, набитым пустопорожними словесами, как сортир мухами. Дойдя до последней степени отвращения к своему состоянию. Суворов вдруг понял, что начал к нему привыкать…». Затянувшееся творческое бесплодие его угнетает; он не может, как другие, строчить рассказы «не хуже швейной машинки Зингера». Такой способ убедить себя в собственной гениальности, или, на худой конец обрести материальную компенсацию за отсутствие таковой Суворова не привлекает.
Для автора (для авторов!) «самое страшное несчастье… повторять, повторять, повторять», и выход из творческого кризиса может быть найден только на пути прорыва к новому художественному открытию. Во внутреннем мире
