эволюции и потому с закономерностью терпящие поражение перед лицом новой жизни («Конец мелкого человека» Л. Леонова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького). С другой стороны, в годы первых советских пятилеток очень популярным становится прием идеологической адаптации одного из вечных сюжетов мировой литературы. В этом смысле особенно показательны трилогия Андрея Белого «Москва» и повесть А. Платонова «Котлован».
Автор «Москвы» продемонстрировал верность юношеским символистским пристрастиям и создал фаустианское и антропософское в своей основе произведение, опирающееся на эзотерическую концепцию «Фауста» Гете, которая была разработана в 1901–1902 гг. австрийским философом Р. Штайнером.
Платонов в своей повести, этом своеобразном pendante к гетевской трагедии, углубился в проблематику ее финала и выразил сомнение в одномерности подходов к советской действительности, где провозглашается «счастливое будущее» для сплоченных в коллектив миллионов, но оставляются социально неустроенными отдельные люди и общество пренебрегает «слезинкой ребенка».
Важное место в истории отечественной фаустианы XX в. занимает М. Булгаков. В романе «Мастер и Маргарита», который пересматривает гетевскую традицию и продолжает общесоветскую линию изучения истории падения дегероизированного Фауста-Вагнера, писатель сумел подняться на неведомую прежде высоту осмысления проблемы с точки зрения христианской этики. Так были заложены основы нового фаустианского архетипа. (Заметим в скобках, что роман стал фактом литературной жизни и был востребован только в середине 60-х годов после публикации в журнальном варианте.)
Значительную роль в становлении отечественной фаустианы середины столетия сыграла трагедия И. Сельвинского «Читая Фауста» с ее явными художественными проекциями на произведение Гете. Откровенно злободневная философско-публицистическая «драма идей» лидера русского конструктивизма ставила вопросы о губительности самоценных стремлений «арийского героя», который несет всевозможные беды человечеству, в том числе и угрозу атомной войны. Для Сельвинского гетевский «Фауст» стал поводом для размышлений о претензиях на вседозволенность современных ему деятелей науки, ученых-ницшеанцев. Подобные акценты в фаустиане были очень актуальны для нашей литературы в годы после окончания Второй мировой войны и начавшейся холодной войны.
В 60-е годы появляется новая трактовка фаустовского конфликта, предложенная в трагедии украинского драматурга А. Левады «Фауст и смерть». Она несет отзвуки споров между «физиками» и «лириками», бытовавших в среде советской интеллигенции той поры. Герой Левады приходит к пониманию простой истины: гетевский Фауст «жестоко ошибся», ибо безрассудно задержал мгновенье, остановил нескончаемый бег времени и, таким образом, – при всех своих благих порывах – остановил прогресс. Так 60-е годы, благодаря возвращенному в историко-литературный процесс роману Булгакова и пьесе
