виде Иветре стражники поднялись и поклонились:
– Господин Иветре! Рады вас видеть!
Учитель кивнул, передал поводья подбежавшим откуда ни возьмись конюшим, обернулся к Аче.
– Идём.
К главному храму дворца они прошли через сад, по знаменитым цветным дорожкам. Покровительница страны по решению международного совета жрецов не считалась Небесной Всадницей, что не мешало багрийцам молиться ей и возводить храмы и домашние молельни. Ради соблюдения приличий её рисовали без крыльев, хотя и помещали за спиной безликую крылатую фигуру, намекая на настоящее положение дел.
Иветре повел ученика в закрытый уже храм, хлопнул в ладоши, зажигая осветительные шары, развешанные по стенам и на потолке, установленные на полу. Свечи были потушены и убраны, дабы не возникла опасность пожара.
Аче опустился на пол, провел пальцами по искусной мозаике. В быстрой воде, бликующей от яркого летнего солнца, плавали узкие серебристые рыбки, цвели кувшинки, видны были камешки на дне. На стенах, столь же прекрасно украшенных, изображавших берег реки, стояли босые Небесные Всадники, их ступни утопали в изумрудно-зелёной траве. С высокого потолка светило солнце из сусального золота.
– Моя первая большая работа, – учитель, раскинув руки, прошёлся, наступая только на широкие листы кувшинок. – Мне нечего было делать после её смерти. Совершенно нечего. Её сыновья предложили мне заняться постройкой дворца. К своему удивлению, я преуспел на ниве художеств и зодчества.
– Учитель, – робко спросил Аче, – какой она была?
– Она была не была человеком, – ответил Иветре. – Не по-человечески была умна, сильна, милосердна и жестока.
Он отвернулся, скрестил руки на груди, пробормотал:
– Впрочем, последнее заслуга не её, а окружения. Да… Пойдем, Аче, нам стоит отдохнуть. Завтра утром с нами встретится царь.
Комнаты придворного художника нельзя было назвать богато обставленными, хотя в первое время Аче считал удивительной роскошью почти всё: и ковры, и медную ванну, и тяжелую мебель тёмного дерева, и огромные, от пола до потолка, застеклённые окна.
Учитель с усмешкой следил за пораженным дворцовой жизнью гатенским простолюдином, подначивал его:
– Царь наш стремится к аскезе и того же требует от своих подданных.
«Если это аскеза, – думал Аче, проводя рукой по вышитому шелковыми нитками покрывалу, которым была накрыта его постель, – то что же тогда роскошь?»
На следующий день он узнал. Дворец был не менее роскошен, чем храм. Но если в храме великолепное убранство было на своем месте, настраивало на определённый лад, заставляло душу трепетать от высшего, небесного восторга, то здесь казалось почти неуместным, режущим глаз. И пёстрой толпой выглядели разряженные в парчу и шелк дворяне, визири и князья.
Никто из них не обращал внимания на Аче, и он пользовался этим, разглядывая и запоминая. Когда глаза его привыкли к яркости, он стал различать важные
