уносит людей мыльными пузырями в топь забвения. Нет другого предела, столь же крохотного, как наше сейчас, но таково владение человека, его эфемерная империя. Вера. Одна только вера связывает его с тем, что было, и тем, что будет, – с тем, что превосходит. Только вера соединяет руки с тем, иным, и не выпускает его. Она неизбежна, как страдание, и столь же естественна, как дыхание.
Меняется только объект веры…
Во что.
Пройас верил в Анасуримбора Келлхуса, верил, что он обитает в мире без горизонтов, где все сокровенное сосчитано и порабощено. Он пребывал здесь и теперь, в подобающем человеку смирении, одновременно повсюду в вечности – пока он верил. Какой ужас мог мир припасти для него, стоящего одесную святого аспект-императора? И куда бы его ни заносило, какие бы зверства он ни творил, Бог всегда пребывал с ним.
Но теперь оставил его.
Земля накренилась, все вокруг откатилось к горизонту. Пройас не столько вылетел, сколько выпал из Умбилики, не столько прошел, сколько провалился под холстиной ходов, – столь крутым, отвесным сделался его мир… каким был всегда.
Этот Бог был не для него. Паук… бесконечный и бесчеловечный.
И Келлхус не Его пророк.
Вера – обман, нечто низменное и подлое, стремящееся стать эпичным и славным – доказательством, отрицающим идиотскую незначительность, отрицающим истину.
И он всегда зависел от биений одинокого, бестолкового сердца. Он всегда был сором на поверхности безумного потока событий, снова побитым, снова тянущимся, пытающимся вцепиться в уверенность, которой не существует.
Им всегда пользовались, eго эксплуатировали! И он всегда был дураком! Дураком!
И всегда падал…
Он повалился на колени среди лохматых нангаэльских шатров, грозя кулаками образам мужеложства, переполнявшим его память. И съежился на месте сём, рыдая от утраты и бесчестья.
Вера… малость, передразнивающая величие, вид издали на ближнем фоне, победа тщеславия над ужасом.
Благословеннейшее невежество.
И ее больше не было.
Ужас пьянил, когда Пройас был молод.
В юности он всегда был героем, ослепленным блеском великих и легендарных душ, он доказывал собственную отвагу – не кому-то другому, но себе самому. Матушка подчас рыдала, представляя все ужасы, которым он подвергал себя: преодолевая пазы Аттикороса, дразня быков, с которыми играли акробаты Инвити, взбираясь на каждое попадавшееся на пути дерево, не просто в крону, но на самую жидкую макушку, где ветер качал его, словно железный слиток на стебле молочая.
Любимцем его был величественный дуб, прозванный Скрипуном за характерный хруст, который издавало дерево, когда ветер набирал соответствующую силу. Макушка дуба давно обломилась, осталась лишь меньшая часть прежней развилины, изгибающаяся дугой ветвь, которой Пройас пользовался для того, чтобы оседлать Скрипуна. Он забирался на дуб так часто, как ни на никакое другое дерево. Он повисал на ветви, раскачиваясь под грохот собственного
