вправду пыталась искренне так выбраться из нищеты, безденежья, а не подстегнуть его, расшевелить, делать что-то, подтолкнуть к действиям, но вышло, что только уязвила его мужское самолюбие, а он в ответ нахамил и унизил ее. Ей ничего не оставалось, как больше не заикаться о подработке, а только лишь справляться, как его успехи, может ли он, в конце концов, пойти и купить в гастрономе самое необходимое, чтобы по сусекам перестать скрести? И вот когда Елена, ежедневно повторяя один и тот же насущный вопрос, повторила его в тысячный, наверное, раз, то Михаил огрызнулся, не менее злобно, чем она спросила (был бы он таким смелым в бухгалтерии предприятия). После этого на пороге его уже никто не встречал ни с радостной улыбкой, подставляя губы и щеку для поцелуя, ни сверля его испытующим требовательным взглядом, пришел и пришел, в лучшем случае окликнут, он ли это, и молчок, и не выглянет. Потом он, как всегда, переодевался в домашнее, в растянутые штопаные-перештопанные «треники», которые уже стыдновато было носить даже дома, и усаживался у телевизора, ожидая, когда же позовут. А у нее там слезы, как он теперь знает, катились по щекам, от того, что уже даже не было странного набора продуктов, из чего можно было химичить, изобретать экстравагантное блюдо («такое только у нас на столе и в лучших домах Калифорнии!»), полки холодильника и кладовки были пустыми давным-давно. Но она кормила, чем-нибудь, , не на пустой же желудок укладываться спать, секрет рецепта оставляя в строжайшей тайне, иначе вдруг откажется есть.
Постепенно у Елены Ревницкой проявилась странная привычка греметь посудой; как-то накрывая на стол, она вдруг загремела ею так, что из кухни ее стало слышно по всей квартире. Если напрямую спрашивать уже было нельзя, то ему стали намекать, напоминать, посылать сигналы. Отчаянно и громко звенящая своей пустотой, не наполненностью посуда – апогей, вершина этого бытового символизма. Он должен был или оглохнуть или, завыв от прослушивания этих нищенских симфоний безденежья, уже даже не ответить на проклятый вопрос, а сделать так, чтобы ему его более не задавали, то есть пойти и найти деньги, а как – не имело значения. Или пойти и выбить свою зарплату, или раскурочить, вынести чего-нибудь ценное, дорогостоящее с предприятия, как множество других «несунов», и продать на блошином рынке, или ограбить вечером прохожего, или сменить наконец-то работу, но прекратить спокойно смотреть, как давятся каждый вечер дешевыми, промерзлыми овощами с рынка его жена и дочь. Вот-вот она бы уже и сама без его разрешения и без предупреждения согласилась бы на авантюрную подработку, рискнула бы всем, поэтому он и стал ей врать, что он, мол, устроился, вскоре будет получка, будет-будет, не за горами, обещали, и в подтверждение, что где-то подрабатывает, почти перестал бывать дома.
Под вечер на аллее у соседней улицы черные стволы деревьев растворяются в сумерках и кажется, что над тротуаром зависли шары из трепещущих кленовых листьев, одна из скамеек в тени густой кроны и стала его обычной остановкой между работой и домом. В просвете между
