я воспринимал как конец жизни…
В августе с тоской считал последние дни и часы летних каникул. День казни лета назывался «первое сентября». Меня ожидали школьная муштра и осенняя хандра. Но… наступал сентябрь – и похороны лета неожиданно отменялись. Становилось ясно, что жизнь продолжается. Потому что ну никакой климатической разницы между тридцатым августа и первым сентября не заметно. Даже деревья, вроде, зеленее, и погода жарче. И на календарь теперь можно больше не смотреть – не считать оставшиеся дни.
С уроков можно вообще сбежать – учителя ещё не свирепствуют, – и пойти поиграть в бадминтон на площадках «моржатника» напротив парка Гагарина. По – прежнему можно купаться в быстротекущем Анхоре – вода даже теплее и прозрачней, чем летом.
Машин почти нет – и вечером, после купания, так здорово брести домой, шаркая по не остывшему асфальту по пустой Куйбышевской до поворота на родную улицу Гоголя… Насвистывать на ходу. Глядеть на уличные фонари под фиолетовыми кронами чинар и клёнов… Вокруг ламп ещё кружатся жуки и ночные бабочки – и кажется, что сейчас всего лишь конец мая.
И только тонкий, грустный, почти табачный запах сохнущих на обочинах опавших листьев и слабое движение густого вечернего воздуха, ещё тёплого, но уже прослоенного осенней прохладой, напоминают, что игра воображения скоро закончится.
За поворотом, из сияющих разноцветным домашним светом окон жилых домов, сразу накатывает горячая волна аромата баклажанной икры. Ташкентцы консервируют! Баклажаны – это уже точно осень. Себя не обманешь.
Прошло несколько лет. Воскресным сентябрьским утром мы и отправились с мамой на Алайский базар – за баклажанами. Меня взяли в качестве «ишака», как говорил дед. Мама выбирала овощи и торговалась. А я тащил «авоськи»[18] с продуктами.
У входа в овощные ряды базара, как всегда, толпились тётки c овощами, фруктами и зеленью в тазиках и вёдрах. Это не перекупщики, которые сидят за прилавком. Это оперативная торговля – «свой огород». Самый свежий и дешёвый товар – прямо с рук.
Среди тёток, прямо на земле, раздвинув ноги, сидел мужичонка – оборванец. Он был настолько грязен и загорел, что понять кто он – узбек или русский, было невозможно. Между ног его, на расстеленном мешке, лежал «товар». Эта была редька – пыльная, увядающая, с крысиными хвостами корней. Оборванец, задрав голову, ловил взгляды покупателей и умоляюще тянул к ним руку. Продать эту редьку явно было вопросом жизни и смерти, но все от него только шарахались.
Невольно я приостановился. Мужичонка сразу же протянул мне крупную редьку.
– Эй! Э – э – э! Дищевле отдам! – зашепелявил он беззубым ртом. И, кивнув на грязные клубни, виновато добавил: – Со – орт такой. Дунганский редька[19].
И тут я понял, кто он. Это был Похуил.
Я сразу же неловко отвернулся и постарался поскорее уйти. Мне было стыдно не узнавать Мишу, но и здороваться с ним тоже было неловко. Чувствуя себя предателем, я
«Авоська» – вероятно, от выражения «авось, донесу» – популярная в советское время сумка из хлопчатобумажной сетки, наподобие рыболовной, которую удобно было свернуть и спрятать в карман. На базаре в неё легко помещался даже крупный арбуз.
Родина редьки – Китай. Дунганской редькой сегодня иногда называют круглый белый редис, или дайкон – длинный белый редис. Но редька, которую привозил Похуил, выглядела как обыкновенная зелёная. Был ли это особый старый «дунганский» сорт, который вытеснило местное название «маргиланская», или просто Мишина уловка, теперь уже не узнать.
