и ярко:
– Едут! Едут! Едут!
Регент потонул в блаженстве. Заметил, сколько народу обернулась на этот голос, почти все. Может и подзабыл что, да ведь и прежние порядки за рамки выходили, но в нужный момент он сел за клавесин, приглушённо сопровождая Бенду, стоявшего возле Марженки молчаливой свитой трёх королей и запел:
Хвала тебе Царю Царей,
От трёх неверных королей,
Преклоним головы в коронах
Перед Венцом Твоим и Троном!
Тебе навек верны!
Именно так и решил Подгайский. Народ уже не только головы свернул – люди просто повернулись к хору. Все взоры устремились на регента, отступившего и осматривавшегося в алтаре пана патера Карлика.
Потом Бенда запел с хором, в котором пели и пан секретарь и пан лекарь.
Превосходно! Ошеломительно!
Снова зазвучали скрипки и другие инструменты, вступление напева декана звенело и кружилось, всё шло как по маслу. И Марженка вошла в нужный образ. Перед тем как взять высокую ноту, голос её обрёл такую силу, что звучал как никогда чисто и звонко.
Бледное личико девушки при этом зарделось. С великим восхищением любовался юной певицей молодой тенор, всё живее солируя вслед за её соло, открывая всё новые возможности голоса. Голубоватые волны курящегося ладана овеивали ароматом весь костёл.
– Ite, messa est!2 – прозвучало наконец, и великий перезвон подтвердил окончание мессы и наступление полудня.
Народ начал выходить из костёла, и все только и говорили, что о сегодняшней мессе.
Хвалили музыку, хвалили Марженку, но больше всего пение нового тенора. Лицо Подгайского пылало, и едва тот смог оторваться от органа, тут же принялся жать руку Бенды.
А прочие певцы, покидая хор, расхваливали сегодняшнее пение Марженки: «Просто прекрасно!»
Марженка никому ничего не отвечала, просто потому что каждый раз не знала, что и сказать. С полным триумфом уводил регент своих гостей домой, улыбаясь каждый раз, когда народ разглядывал нового певца. А в его школе был накрыт стол.
II. В «вертепе»
Минуло воскресенье, и уже понедельник приближался к вечеру.
Отгремел вечерний перезвон и ещё отдавало в зимних сумерках тоскливым заупокойным «о бедных душах». Потом и перезвон умолк, и в приходе всё стихло. С тёмного неба посыпал снег, подгоняемый быстрым ветром. Закат зарумянил окна. Тут и там между домами вспыхивал свет, на улицах постепенно вспыхнули фонари, и тьма отступала. В низеньком домике на улице, ведущей к Находу, зажглись сразу несколько окошек – то был трактир, который тут называли «вертепом».
В трактирной избе над столом неподалёку от больших тёмных камней стоя горела подвесная лампа, слабо освещая всё вокруг. На стене весело несколько
