послышались три удара. Не удара даже – шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок глянул. И тут же отпрянул.
– Что там? – поинтересовалась Галя, ровно, без всплеска в голосе; усталый хрип – на большее сил не хватает.
Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал оттуда лихорадочно выбрасывать одежду:
– Всё, блин, ухожу, – в голосе отчаяние. – Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпания. Чёрт знает что! Я, как проклятый, все дни эти. Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!
Натягивает штаны, натягивает свитер.
– Одну бросишь? – безучастно спросила Галина.
– Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше, – Дима уже сапоги застёгивает. – Может на неделю, может на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.
Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого нет. Ярко свет горит – и никого. Выдохнул. И понёсся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была в ночной рубашке вышла на лестничную площадку.
Лида Саврасова долго дверь не открывала, видать, тоже приглядывала через глазок: кто там. Наконец, отворила.
– Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось, – настороженно спросила она.
– Муж ушёл. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, – едва слышно просипела Галя. – Пустишь?
– Так, проходи, – Лида раскрыла дверь шире. – Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу.
Перед тем, как ложиться, немного почаёвничали на кухне.
– И что теперь? – тихо, одним дыханием спросила Галя. Глаза при этом опущены: никуда не глядели, ничего не видели.
– А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли, что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни всё, выложи, как есть, оно и отпустит.
– Не могу в церковь.
– А что так? Что не пускает?
– Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.
– Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну, ладно я чай допиваю, да спать. Ты, как хочешь.
Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.
На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, – к бабке-экстрасенсу. Бабка оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате, – такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла – голос
