и вытащила оттуда три червонца:
– Давайте-ка я вам деньги одолжу…
– Нет, нет, ну что вы?
– Пока вы найдете, у кого занять, все лавки закроют.
– Ваша правда. Но как-то неудобно. Мы едва знакомы.
– Мы-то да. А дети, глядите, уже подружились.
Володя с Федей как раз обнялись на прощание:
– Да завтра, Федор Игнатьевич.
– Да завтра, ваше сиятельство.
В девять утра в камере осталась только Фроська, которую товарки по несчастью будить перед уходом не стали. Пусть проспится. Ведь она им не чета, задержали её не за нищенство или мелкое воровство, а за убийство с грабежом. Каторга ей светит. Пусть отдохнет горемыка перед судом и этапом.
Проснулась крючочница в десять. Сперва не поняла, где находится. Потом, увидев чайник, жадно из него напилась. Оглядевшись, узнала камеру съезжего дома Адмиралтейской части, в которой из-за пьянства уже бывала. Интересно, за что её забрали в этот раз? Опять за скандал в трактире? Почему тогда не отправили со всеми в сыскную?
Лязгнули замки. В камеру зашел надзиратель.
– Ну? Проснулась? Тогда пойдем. Яблочков велел, как глаза откроешь, сразу к нему. Пока ты ещё тепленькая.
– Яблочков? Это ещё кто?
– Неужто не слыхала? Второй человек в сыскной…
– И на кой я ему?
– Сперва допросит, потом в съезжий дом Московской части отправит, по месту совершения преступления. До суда побудешь там.
– До какого суда? Ты что несешь? Я разве убийца какая?
– А разве нет? У кого заклады убитого ростовщика нашли?
– Ой! Их нашли? Господи! А Кешка где?
– Какой такой Кешка?
– Сынок мой.
– Про него не знаю. Одну тебя привезли. Ну вставай, пошли.
Яблочков со вчерашнего вечера пребывал в превосходном настроении – раскрытие убийства ростовщика Чванова, причем раскрытие моментальное, гарантировало ему или повышение в чинах, или орден, а может, и то, и другое. Дело оставалось за малым – привести пьянчужку Ефросинью Соловьеву к признанию.
В пол-одиннадцатого крючочницу привели к нему в кабинет.
– Хочешь похмелиться? – задушевно спросил Арсений Иванович, доставая полуштоф.
Ефросинья облизнулась, затравленно глядя на бутылку. Выпить-то хотелось – её отравленный вчерашней гульбой организм настойчиво требовал водки. Но Ефросинья знала – даже от рюмки она опьянеет, а спьяну может наболтать лишнего. А болтать ей теперь нельзя. Какая бы ни была она пьянчуга, прежде всего она мать, живет ради Кешки. И сейчас ей надо выпутать его из истории с убийством. Сама-то Фроська уже пропащая – раз в её сундуке нашлись заклады Чванова, каторги ей не миновать.
– Благодарствую, в другой раз, – пересилив себя, отказалась Фроська.
– Ну, как знаешь, Ефросинья, дочь Пахома Соловьева. Так ведь тебя звать?
– Все верно.
– Из
