трешку.
Мылся он долго, с упоением, счищая пемзой въевшуюся за долгие месяцы грязь. Из бань отправился к цирюльнику, который окоротил ему волосы и бороду.
– Ну-с? Довольны? – спросил парикмахер, закончив работу.
Дерзкий взглянул в зеркало и увидел совершенно незнакомого ему человека: угрюмого, помятого жизнью, с холодным колючим взглядом. Никто бы не узнал теперь в нём недавнего офицера.
– Отлично, – похвалил цирюльника Дерзкий.
От него направился на Знаменскую улицу. Из-за близости Николаевского вокзала здесь располагалось множество гостиниц – от фешенебельных до непритязательных. Дерзкий выбрал попроще из-за боязни столкнуться со знакомцами из прежней жизни. Конечно, после этапа, каторги, побега и долгого конного пути из Кяхты в Нижний Дерзкому до боли в печенках хотелось кутнуть. Да и деньги после убийства брата имелись.
– Нет! – сказал Дерзкий сам себе. – Вот найду наследство, тогда и погуляю. И не здесь. В Париж махну или в Баден-Баден. Тут опасно. Очень опасно.
По иронии судьбы скромные меблированные комнаты с ватерклозетом в коридоре гордо назывались «Баден-Баден». Тамошний портье пообещал вернуть паспорт после прописки завтра утром, а расторопный коридорный мигом притащил самовар со свежей сдобой из немецкой кондитерской, что напротив. Перекусив, Дерзкий отправился на Большую Морскую, самую дорогую улицу столицы, на которой, к удивлению приезжих, располагалась сыскная полиция, куда каждое утро со всего города приводили всех задержанных за сутки оборванцев и воришек.
Как же ему проникнуть в камеру вещественных доказательств, где среди чужих закладов валяется медальон с портретом его отца?
После суда над Фроськой все похищенные ею вещи отдадут племяннику Дерзкого Ивану. Вернее, не ему, он несовершеннолетний, а его опекуну. Но это случится через полгода, не раньше. А у Дерзкого нет ни времени, ни терпения ждать. К тому же его ищут. Пусть он и не похож на себя прежнего, но если вглядеться, да повнимательнее…
Свернув с Невского на Большую Морскую, Дерзкий продефилировал по её нечетной стороне до Исаакиевской площади, где, перейдя дорогу, пошел обратно, размышляя над предлогом появления в сыскной. Риск, конечно, был велик. Чрезвычайно велик! Числится Дерзкий в циркулярном розыске, то есть ищут его полицейские по всей стране. И у питерских сыщиков наверняка имеется его фотографический портрет, сделанный в пересыльной тюрьме перед отправкой на каторгу. Однако ищут они не только его. Каждый год из Сибири сбегают десятки каторжников и ссыльных. И в лицо их ни одна ищейка запомнить не может. Да на фотопортретах все они словно сиамские близнецы, в одинаковых тюремных халатах, с бритыми волосами на полголовы (у каторжников сбривали правую сторону, у ссыльных – левую).
Нет, ныне, когда волосы обросли, да ещё борода прибавилась, Дерзкого узнать не должны.
– Да и кличку мне не просто так дали. Потому что плевал я на все опасности…
Дойдя до парадного входа в дом под номером двадцать два, Толик Дерзкий толкнул дверь, решительным шагом вошел внутрь и поднялся на третий
