мозгу трёпку, уж кто бы сомневался. Мне даже толком сравнить не с чем было, но весь генетический опыт человеческой ДНК в моей конфигурации убеждал, что я пытаюсь совершить самоубийство. Скажем так, по большей части эта дрянь была более-менее жидкой, и на этом её положительные физические свойства заканчивались. Я честно залил в себя целых два глотка, но вот удерживать их внутри не стал и пытаться.
– Я хочу, чтобы ты кое-что увидел, – сказал мне Дворжак, убирая инъектор в ящик стола. – Нет, не так. Ты должен кое-что увидеть.
В его кабинете не было окон, всю площадь стен занимали крупные светло-серые панели. Тут вообще было много серого цвета, то ли из соображений практичности, то ли ещё по какой-то причине. Единственным цветовым пятном выделялись несколько красных кресел в центре, расставленных вокруг низкого стола с круглой прозрачной крышкой. Массивный письменный стол из тёмного дерева и несколько стеллажей со сферами памяти и капсулами экзосплайсов в заполненных контактной жидкостью контейнерах завершали интерьер.
– Присядь, – кивнул Дворжак в сторону кресел и снял со стеллажа один из контейнеров.
Как только я сел, несколько панелей на стене напротив пропали, а в образовавшемся провале развернулась ещё одна комната. Я выпрямил спину, невольно подавшись вперёд. Открывшееся в просвете между оставшимися на своих местах панелями пространство было наполнено красками – на стенах висели картины, пол был выложен бело-золотой плиткой, мебель отличалась по стилю и расцветке, словно комнату обставляли разные люди и каждый на свой вкус. И вместе с тем комната выглядела настолько очевидно обжитой, что я почувствовал короткий укол невнятной тоски по этой незнакомой мне жизни.
«Не так я себе это представлял» – раздался негромкий мужской голос.
Его обладатель показался почти сразу же. Болезненно худой и бледный, с тёмными кругами вокруг глаз, он подошёл почти к самой границе между оставшимися на своих местах панелями проигрывающего запись устройства. Угол обзора смещался вместе с движением, и стало ясно, что это не съёмка на камеру. Или съёмка, но не совсем на камеру. Я бы предположил живую запись фрагмента памяти. Должно быть, как раз в том месте, где проходила невидимая граница между кабинетом и проекцией, находилось зеркало, и тот, кто вёл эту запись, стал перед ним, чтобы видеть себя. От пересёкшей его лицо кривой улыбки веяло злой обречённостью человека, доживающего свои последние мгновения. Уже громче и твёрже он продолжил:
«Ладно. Нахуй лирику. Здравствуй, будущий я. Если ты смотришь эту запись, значит, тебе дали второй шанс, и ты уж постарайся его не просрать. Знаю, бесполезно говорить тебе что делать, а что не делать, ты всё равно ведь сделаешь по-своему, но – не надо. Твоя прежняя жизнь не стоит того, чтобы пытаться её вернуть. Даже если у тебя получится, тебе не понравится то, что ты обнаружишь. К тому же, если мои расчёты верны, скучно тебе в твоём времени не будет, поэтому не трать…»
Человек на записи быстро провёл по лицу подрагивающей рукой, улыбка превратилась в оскал:
«А знаешь, что?
