покалывания под кожей.
Я перестал вслушиваться в голоса, снова сосредоточившись на тепле, исходящем от прижатой к моей коже ладони, и мягко соскользнул в уютное оцепенение. Нам нравилось тепло. Мы могли бы вытянуть всё тепло и всю жизнь из трогающего нас человека, и нам для этого даже не пришлось бы шевелиться. Но он был в списке исключений, кажется, все тут были в этом списке, и мы могли ненавидеть их сколько угодно, но сделать им ничего не могли.
Голоса ещё какое-то время переговаривались, а потом был звук удаляющихся шагов, шипение механизма двери, и в наступившей следом тишине ощущение телесного контакта с человеком, так и оставшимся рядом с нами, стало почти невыносимо острым.
– Что ты о себе помнишь? – неожиданно спросил он нас.
Или, нет. Меня. Он спрашивал меня.
– Почти ничего, – медленно проговорил я, потому что так и было, и я не был уверен, что ложь или отказ говорить не спровоцируют очередное наказание. Важно было понять правила и больше не ошибаться. Мне не нужно было что-то о себе помнить, чтобы знать, что больше всего я не люблю ошибаться. – Обрывки. Отдельные факты. Ощущения.
– Ты понимаешь, кто ты?
– Эмуляция, – осторожно сказал я, не зная, правильно ли понял вопрос. – Фрагментарная. Я… мой оригинал работал на ТалосКорп?
– А ещё?
Я хотел сказать про оболочку, про экзоконструкт, но это была бы ложь. Т-оболочка не впадает в боевую ярость, если ей отстрелить конечность, не хочет уничтожить всё живое и вернуться в рой, и я пока не мог утверждать наверняка, но вряд ли Т-оболочки могли уклоняться от выстрелов и двигаться на автопилоте, пока вшитые в них эмуляции тупили или собирали себя в метафизическую кучу после отката.
– Тифон, – призвал я на помощь остатки своей способности внятно формулировать мысли, чтобы произнести эти соображения вслух. – Я и тифон – мы одно существо.
– Всё верно. Посмотри на меня, Тринадцать, – чужое дыхание коснулось моего лица.
И я посмотрел.
Человека, присевшего прямо передо мной, я видел в первый раз, но мы знали его, и я, и тифон, мы точно знали его. И он смотрел на нас так, словно ничего удивительнее в жизни не видел, он и чувствовал точно так же – восторг и гордость. Я отчётливо улавливал его эмоциональный фон, и это сильно сбивало с толку, потому что я не понимал, ни как это делаю, ни насколько это вообще реально.
– Ты везучий сукин сын. Ты даже не представляешь, насколько же ты везучий. Что ж, давай приведём тебя в порядок.
Взявшегося приводить меня в порядок экзоинженера звали доктор Дворжак, и на вид ему было лет двести, не меньше. Не потому что он выглядел старым, нет. Он выглядел архаичным. С этими своими довоенными модификациями и исковеркавшими половину лица старыми ожогами, обритой под ноль головой и матовой пластиной усиленного плексигласа с двумя рядами гнёзд под периферийные устройства, заменяющей ему часть черепа. С обожжённой стороны в глазное яблоко у него была вживлена какая-то древняя оптика, и если не
