я заплачу, мне свернет половину оставшегося лица и это будет очень больно. Эмоций после смерти нет, а вот боль все еще со мной. Я как наша планета. Но я держусь, мам, я держусь…
Я знаю, что ты не прочтёшь. Некому читать. Но, это моя история, и минные бланки уж почти закончились. Впихиваю между строк, пишу в два раза мельче, чем начинал. Я люблю тебя, мамочка. Если где-то рядом с тобой лежит папа, пожалуйста, обними его. Не бойтесь, скорее всего, мы скоро увидимся. Только дождитесь меня…
Целую, ваш Исса.»
…Он медленно поднял голову и сломал карандаш пополам. Больше ему нечего было написать, и закончились все минные бланки, которые выдали в Кандагаре. История на этом кончалась, дальше, как считал, начинался его постскриптум. Долгая и мучительная дорога к последнему его абзацу. Посмотрел вдаль и шумно выдохнул. Сложил листки с рукописной вязью текста и сунул их во внутренний карман своей песочной теплой куртки-афганки. Поправил на голове, перемотанной тугими окровавленными полотнищами, ушанку, и поднялся с вещмешка, на котором сидел.
За ним идет буря. Небо становится серо-черным. С юга, прямо на него, минуя горные массивы, стремящиеся из пустыни вверх, тянет свинцовые темные тучи. Таких он никогда еще не видел. Афганистан становился совсем не приветливым. Гул аэродромов и мест базирования, какофония из звуков двигателей и мата на двух языках сменилась гробовым пустынным молчанием, лишь изредка прерываемых стонами боли от разорванного пулей лица. Он держался молодцом, Исса не сдавался, не смотрел уже на свою боль и страдания. Он просто шел, потому что все еще верил, что у него есть хотя бы фантомный шанс на то, чтобы повстречать свои войска. Они еще не вышли, они еще ждут его… Ждут его одного. Человека, идущего перед бурей.
Он забросил на плечи свой вещмешок, повесил автомат на плечо дулом вниз. Его серые глаза – единственное, что было видно из импровизированных и грязных бинтов – узрели яркую вспышку толстой сине-фиолетовой молнии, что соединила песок и тучи, что разбила гробовое молчание громовым раскатом, возвестившим о том, что непогода слишком близко. Двигалась неотвратимо, решительно. Наступала, как настоящая армия, шла прямо по его следам. По следам лишь его одного, ведь вторая ниточка неровных отметок от стоптанных армейских ботинок закончилась.
Ты молодец, Роджер… Исса про себя хвалил присыпанный песком труп, с раскрытым ртом и запавшим языком. Побелевшие радужки мертвечины смотрели точно вверх, а лицо застыло с предсмертной маской не то испуга, не то высшего блаженства. Ты молодец, Роджер! Будь ты проклят, дошел до сюда, но не сумел даже толком подъесть запасы, что украл. Зато лежишь, заваленный своим высшим блаженством, сгубившим тебя. Исса медленно поднес к глазам замшелую и большую золотую монету. Из-под их горы торчала лишь голова Роджера, и одна кисть, что сжимала внутри себя, такую же точно, но одну единственную монетку. Нашел, стало быть, свой кочующий город… Аль-Беду. На свою беду.
Исса подбросил монетку. Она несколько раз перевернулась в воздухе,
