нужны деньги, и ты на этом сыграл, – она отдышалась, присела на шаткую скамеечку.
– Хрен с ней, с машиной, обойдусь, а на рамы, на краски займу, не впервой.
Регина плакала, уткнувшись головой в колени.
– Да успокойся ты. Все будет о, кей. Ремонт сделаем и рамы купим. Ты ничего не потратишь, твои деньги останутся нетронутыми.
Она недоверчиво уставилась на меня.
– Сколько же я в итоге получу? За твои эксперименты?
– Договоримся, – уклончиво сказал я. В накладе не будешь.
Кажется, замолчала.
– Мне можно приступить к работе?
– Курить зверски хочется. Хоть одну сигарету…
– Потерпи. Так, глядишь, и бросишь. Нет худа без добра. Еще спасибо скажешь.
– Ну и суров ты! Даже в психушке лучше. Там решетки только на окнах.
– Как тебя занесло в психушку?
– Как, кряк! Одни – от армии, а я от алиментов косила.
– От алиментов? – изумился я.
– Ну да. У меня же в Креминчуке, на малой родине, сын есть, ему уже восемь лет. Мать и подала на алименты, когда я в Москву поехала. Тут одно из двух: или пробиваться, картины работать, или горшки выносить.
– Вот монстр! – подумалось мне. Да нет, просто, несчастная, неудачливая баба. Надо помочь ее мальчишке. Не жлобиться.
Я подошел к мольберту. Босх мог писать портрет одним ударом кисти, прочитал я в одной старинной книге. Сколько же утянул у Иеронима, как подпитался новатор
– Сальватор! И никто этого, похоже, не заметил. Ну что ж, на то они и великие мастера живописи. Я понимал, времени у меня в обрез, истерики, эксцессы непременно повторятся, и не протянет Регина долго на скудной кормежке
– овсянка да вода, мне не нужны были голодные обмороки. Я же не собирался писать Умирающего Лебедя.
Краски обильно ложились на холст брызгами водопада, создавая объем и плоть портрета, удивительное лицо Регины.
– Не улыбайся, жестко держи губы, запомни, ты – злая, злая птица, – говорил я, словно открывая себе и миру некий универсальный код.
Разве я покривил душой? Разве добры птицы? Даже голубка, самая мирная тварь, объект умиления и трогательных рисунков, посмотрите, какой яростью наливаются ее глаза, когда она, как зэчка, клюет другую голубицу. Вот женский характер: забота о детях, радение о семейном очаге – все флер, для успокоения совести, чтобы затушевать сущность.
Если взять мировую живопись, изображение женщины, что это как не судорожные и почти безуспешные поиски идеала? Велика смелость писать Божью Матерь со своей жены или подружки! А возьмем иных фигуранток, попроще, пухленькую курицу Форнарину, которую сразу хочется уложить в койку, или Ренуаровскую актриску Сомари, их разделяет лишь время, подход тот же. А уж Саския? У меня бы треснули кости, усади я на колени такой оковалок. Исключение, пожалуй,
