темноте, сужающей целый мир до двух тел, согревающих друг друга, и двух сердец, бьющихся в такт. Я заранее представляла, как от его поцелуев и ласковых прикосновений, растает во мне сгусток боли, холода и страха. Но Денис поспешил завершить разговор, сославшись на завтрашний семинар, к которому он совершенно не готов, и повесил трубку, напоследок посоветовав мне «не раскисать, потому что в этом мире тленно абсолютно всё».
Эту мимолетную холодность простить Денису я не смогла, интуитивно почувствовав, что меня предали, – ведь никто другой, при всем желании не смог бы мне в тот вечер сделать больнее. Потом я изредка встречала в коридорах университета свою бывшую любовь, но проскакивала мимо, холодно кивнув. Денис тоже никаких попыток к примирению не предпринимал, и я чувствовала, как с каждым днём ширится и растёт в моей груди ледяной ком обиды.
С горем пополам проучившись октябрь и ноябрь, я вдруг поняла, что утратила к учёбе всякий интерес. Казалось, кто-то сильный и злой выбил у меня из-под ног опору, и я закачалась между небом и землёй, подвешенная на паутине своих горьких мыслей, одиночества, невыплаканной боли и сжигающего чувства вины.
Вековая мудрость, которую с упорством, достойным лучшего применения, пытались впихнуть в мою бедную, больную голову преподаватели, казалась мне теперь совершенно не применимой к реальной жизни, где самые близкие люди с такой легкостью покидают или предают друг друга. Кроме того, с пугающей отчетливостью передо мной вырастал угрожающий призрак нищеты. Времена, когда студенты худо-бедно могли существовать на стипендию, безвозвратно канули в Лету. Я донашивала вещи, связанные бабушкой, продавала из квартиры то немногое, что считала излишней роскошью, и тут же глупо тратила деньги, совершенно не умея растягивать их на какой-то хоть сколько-нибудь длительный срок.
При этом я не переставала удивляться тому, как Ната на свою скромную пенсию ухитрялась обеспечивать нам обеим сносное существование. Впрочем, только теперь я поняла, что бабушка, чтобы я могла спокойно учиться, просто убила себя непосильной работой. Пока я упивалась литературными диспутами, перемежаемыми «КВНами» и капустниками, бабуля, сама историк по образованию, полностью забросила свои любимые книги и обшивала соседок, мыла лестницы во всех трёх подъездах нашего дома, а с утра пораньше ехала на самые дальние рынки, где можно было взять продукты подешевле. При этом она никогда не жаловалась, не пыталась представить свою жизнь, как ежедневный подвиг. Любую работу делала она легко и будто радостно, поэтому всё происходящее я, глупая, самодовольная дура, воспринимала как должное.
Запоздалое сожаление разъедало теперь мою душу, как кислота. Всё чаще накатывали на меня вспышки слепой, безадресной ярости. Общение с однокурсниками вызывало во мне острую боль, точно с меня внезапно содрали кожу, и вся я превратилась в клубок обнаженных нервов. Впереди была зимняя сессия, но я поняла, что ни один экзамен сдать не в состоянии, потому что любая строчка учебника не вызывала во мне ничего, кроме глухого раздражения. И вот, словно
