проговорил один седой, как лунь, но видный и мощный старик, богач, служивший в уезде предводителем дворянства. – И странное дело, пока вот так на нее наткнешься, ведь и в голову не придут все ее ужасы.
Между тем доктор повернул Анютку навзничь, осмотрел ее и снова подошел к балкону.
– Она серьёзно больна, – сказал он рыдавшей Ольге Николаевне. – Нервная система не вынесла усилий воли над горем. Это был бред; у нее нервная горячка! Куда прикажете положить ее? В одну избу с матерью нельзя: они погубят одна другую.
– Александр Иванович, – проговорила, свешиваясь через перила балкона, Маргарита Ивановна, она была бледна, но не плакала, – можно велеть снести ее ко мне? Это не повредит ей? Ведь тут всего полторы версты.
Доктор вопросительно глянул на хозяйку.
– Зачем же? – отозвалась та. – Я положу ее у себя в доме.
– Ольга Николаевна, будьте благоразумны, – ласково-почтительно, но твердо возразила старая девушка. – Подумайте, ведь хорошо ухаживать за такой опасной больной у вас некому. Прислуга ваша не сумеет, да и не захочет, самим вам об этом нечего и думать. Да и для детей нехорошо, если она тут останется; ведь нервный бред – зрелище тяжелое, а с них этих двух потрясений и так довольно.
– Я совершенно согласен с Маргаритой Ивановной, Оля, – вмешался Григорий Александрович, – и очень благодарен ей за ее предложение. Так для всех будет лучше.
– Да, но подумать, что мы для своей тупоумной забавы терзали больного ребенка!.. Ведь это ужасно! – вскричала Ольга Николаевна, снова заливаясь слезами.
– Полно, Оля, не мы тут виной! – нежно лаская свою красавицу-жену, возразил муж. – Сделала все это бедность, нужда да непосильная решимость этой семьи выбиться из нищебродства и опять сесть на оседлый, хлебопашественный труд.
– Да! «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет»! Только как бы извести ее, проклятую, с ее непосильным трудом и фальшивым весельем! – задумчиво говорил доктор. – Пойдемте, Маргарита Ивановна – распорядиться надо.
– Ну, что, Лёля, понял ты теперь, в чем дело? – плача, спросила Оля у брата, который продолжал стоять возле нее бледный, с напряженно нахмуренными бровями.
– Понял! – ответил он почти злобно, сбежал с балкона и твердыми шагами подошел к Митричу.
Несчастный медвежник, как услышал слово «горячка», отчаянно заломил руки, да так и остался. Неестественно широко раскрытые глаза его неподвижно уставились на маленькое распростертое по земле тельце дочери. Ему хотелось броситься к ней, схватить, обнять ее, воскресить ее своими ласками, но ужасный медведь, сделавшийся точно проклятием его жизни, не мог оставаться один среди встревоженной толпы! Несчастный отец остался на месте, как окаменелый.
Утомленные звери сидели рядом, вывеся языки, тяжело дыша и апатично поглядывая на окружающую их толпу.
– Лёля!
