вся жизнь и вся сила наша… – продолжала мать, заметно изнемогая. – Вот и сегодня… здесь хорошо…
– Буду, буду!
– Поцелуй меня, дочка.
Анютка, затаив дыхание, бережно прикоснулась губами к обезображенному лицу матери, и вдруг от этого прикосновенья у нее точно потеплело, отошло на сердце, и возвратилась способность плакать. Она рыдала долго, долго, почти с наслаждением ощущая, как облегчается ее со вчерашнего дня точно скованная грудь.
– Полно, не плачь, Бог милостив! – проговорила больная. – Дай мне лучше пить, да закрой спину. Холодно, а дышать нечем.
Анютка встала с колен, сделала все, что ей было сказано, и опять села на скамейку.
Больная снова забылась, и в избе опять воцарилась тишина, от которой у девочки опять замерло сердце, да так и осталось. Слезы снова точно иссякли, а грудь заныла.
Наконец, часу во втором село начало оживляться. Послышался стук экипажей, звуки человеческих голосов, но Анютка все сидела неподвижно в той же позе.
Пришла из церкви и старушка Алефтина, и, почти вслед за нею, явился и доктор.
Анютка почему-то боялась господ, вскочила и вышла в сени.
– До вечера не проживет! – мимоходом говорил в сенях Алефтине доктор, вовсе не заметивший стоявшей в темном углу девочки.
– Ах, горе-то какое! – вскричала старушка. – В этакий-то день! Ведь и священника-то сегодня, пожалуй, не дозовешься. Вы хоть барину-то скажите… Авось он как-нибудь. Причастить ведь надо…
– Хорошо, Григорий Александрович распорядится, – ответил доктор и ушел.
– Что ж ты тут стоишь? – сказала девочке заметившая ее старушка Алефтина. – Иди в избу, я тебя кофеем напою да пирога дам.
– Нет, спасибо, бабушка, я есть не хочу, я к батьке пойду, – ответила Анютка, поклонилась и стрелой понеслась по селу.
Кое-кто окликал ее, собираясь сердобольно расспросить о матери, но она не отзывалась и не останавливалась.
Часу в третьем на окраину погоста пришли медвежники и начали свое представленье. Медведь, который накануне заломал бабу, и девочка-коза, которая не сегодня-завтра должна была осиротеть, имели для народа особенное обаяние. Тут было и любопытство, и жалость, и не малая доля и страха, и приятного сознания своей безопасности. Толпы зрителей сменялись толпами, и в чашку Михаила Ивановича то и знай летели гроши, копейки, огурцы, яйца, даже пряники.
Анютка пела, острила, колотила в барабан, дразнила медведя весь день, почти не переставая, с какой-то лихорадочной оживленностью. Есть она ничего не ела, но часто пила то квас, то воду, и, чем холоднее было питье, тем оно ей больше нравилось. А мысль о матери, о предстоящей вечной разлуке, о ее страданиях ни на минуту не выходила у ней из головы. Ей так и виделся уголок леса, упавшая на землю женщина с окровавленным лицом и страшный разъяренный медведь над нею. Хотелось рыдать, кричать, но… нужно было делать свое дело!
Наконец, в пятом часу из села прискакал гонец
