подбирались удачно; если же кто-нибудь нарушал гармонию и обмолвливался горою Араратом вместо горы Синай, то зоркий глаз и тонкий слух преподавателя тотчас же открывали провинившегося. Батюшка призывал его к себе, заставлял рассказывать все прочитанное сначала и затем отправлял в надлежащий угол.
Шильман не требовал от нас окончания своих фраз, но чутьем угадывал, когда чьи-нибудь мысли уклонялись в сторону. – «Folgender!»26 – восклицал он зычным голосом, простирая руку к одному из учеников и непременно попадал на такого, который не мог продолжать прерванного чтения или перевода и лишь отчаянно хлопал глазами. С плохо скрываемою радостью Шильман брал бедняка за плечи и направлял его к кафедре, где тот и опускался на колени.
Таких коленопреклоненных к концу урока набиралось довольно много, и группу эту Шильман называл «коллекцией сталактитов». Он становился среди их и, сложив набожно руки, внимал словам молитвы после учения, которую читал вслух по-русски старший по классу…
В результате было то, что Закон Божий и немецкий язык мы знали очень порядочно.
Из сорока моих одноклассников ярко выделялся своими особенностями один, по фамилии Клейнбаум. Он не подходил ни к одной из названных выше групп, во-первых, потому что превосходил всех нас ростом: сидел ли он или двигался, его продолговатая голова с торчавшими по сторонам большими ушами возвышалась над окружающими; во-вторых, потому что, несмотря на все прилежание, он вечно попадался в незнании урока и, наконец, в-третьих, по той причине, что двухлетнее пребывание в школе не изменило его первобытного домашнего характера. Он обливался слезами часто без всякого повода, а просто от полноты чувств. Эта способность плакать служила приманкой не только для товарищей, но и для всей школы. Утешать Клейнбаума считалось великим удовольствием, и таких утешителей была масса… Дело в том, что от утешений плач его не только не прекращался, но усиливался и понемногу переходил в вой, сопровождавшийся подобием лая. Клейнбаум был немцем только по фамилии; знакомство его с этим языком исчерпывалось единственной красноречивой фразой: «Bitte, bitte, verzeihen Sie mir, Herr Shielmann»27! Ответом на эту фразу было восклицание Шильмана: «Noch ein Punctum»28! или же: «Punctum punctorum»29!
Науки, которые, по выражению поэта, юношей питают, составляли отраву мирного существования Клейнбаума. В то время, как молодежь резвилась в зале или в саду, он выбирал укромное местечко и, делая пять шагов вперед и столько же назад, долбил нараспев одну и ту же строчку по книжке или по тетрадке, не обращая внимания на то, кончалась ли строка целым словом или нет… Нередко, светло-голубые глаза его, наполненные слезами, обращались туда, откуда неслись веселые клики; но это делалось им больше по привычке, потому что на самом деле он дальше своей книги не видел, так как был крайне близорук. Клейнбаума любили за недостатки, как других любят за достоинства. Подчас жаль было бедняка, когда
Следующий! (нем.)
Пожалуйста, пожалуйста, простите меня, господин Шильман! (нем.)
Еще один Punctum! (нем.)
Точка точек! (лат.)
