и опять упасть… Судя по массе ощущений, несомненно, было только одно, что я бился не с одним, а с двумя противниками одновременно… Сколько минут продолжалась горячая схватка – то же вопрос, оставшийся неразъясненным. Я не видел лиц; передо мною мелькали то зеленые, то красные круги. Круги делались больше и больше, путаясь между собою; в ушах слышался трезвон. Мне показалось лишь, что где-то далеко, далеко прозвучал голос, не похожий на другие голоса:
– Жук, в карцер!
Но кто такой этот Жук и что такое карцер – я не мог определить. Как будто все опустилось на дно, и я тоже. Стало так тихо, так темно вокруг…
Но вот – с трудом приподнял я отяжелевшие веки, и то, что я увидел, конечно, изумило бы меня при других обстоятельствах, но теперь – мне было все равно… В целом ряду кроватей стояла моя, и около неё суетились два совершенно незнакомых мне человека.
– Слава Богу, это ничего! – твердил один из них постарше. – Это ничего!
Другой в то же время клал на мою голову что-то холодное, как лед.
– Жук, в карцер! – прошептал я.
– Да, в карцер; туда ему и дорога, – отвечал этот другой, укутывая меня в одеяло.
Мне было все равно! Отяжелевшие глаза снова сомкнулись, и – опять настала тишина…
Глава пятая
в которой читатель вместе со мною видит остальное.
– Пора, пора вставать! Спать двое суток не годится, – говорил человек с рябоватым, совершенно круглым лицом, тот самый, что клал мне на голову компрессы.
Это был наш фельдшер. С помощью него я облекся в зеленый халат, надел на ноги огромные туфли, наконец, встал и улыбнулся:
– Неужели двое суток?
– Ну-ка, попытайтесь походить, – сказал фельдшер…
Я попытался; туфли то и дело падали, но и ноги были как будто не мои, а чужие.
– Ничего, ладно! – заметил фельдшер ласковым тоном и ушел в другую комнату, приготовлять больным чай.
Я направился не совсем твердыми шагами к зеркалу напротив. Вместе с мной, но только с другой стороны, приплелся туда же мальчуган моего роста, с повязанной головой, синими пятнами на лице и запекшейся кровью на верхней губе…
– Это что за рожа? – невольно спросил я вслух, и совсем напрасно, потому что предо мною было мое собственное отражение.
Я хихикнул, но затем меня взяло серьезное раздумье. Что скажут мама и няня? Ведь тут нельзя будет сослаться на мух… Что если они решат, несмотря на все доводы дядюшки, взять меня из школы? Несколько дней назад я согласился бы на это охотно, теперь – нет! Теперь это невозможно, потому что пришлось бы порвать крепкую связь, которая образовалась между мною и школой… Теперь, когда я вынырнул на поверхность, дышал полной грудью, чувствуя в себе биение той жизни, о которой я мечтал, – теперь было поздно думать о возврате!
– Хорошо они докончили! – резюмировал я громко свои мысли, без малейшего злобного чувства против кого бы то ни было.
Затем
