класс, если не принимать в расчет двух-трех оригинальных личностей, к числу которых принадлежал и Жук, распадался на две неравные группы.
К первой относились прилежные ученики, посвящавшие, как говорится, делу время, забаве – час. Каждый из них имел собственные исправные книги, тетради в чистеньких красивых переплетах, карандаши, перья22 и прочие припасы. Все эти предметы хранились в классных ящиках под замком.
Другая группа была гораздо многочисленнее; принадлежавшие к ней об учении помышляли меньше всего на свете. Время они проводили несравненно веселее и разнообразнее первых; но случались и неприятные минуты.
– Господа, кто взял мою арифметику? – объявлял кто-нибудь из них, держа в руках только истрепанный переплет.
– Господа, у меня кто-то стибрил последний карандаш… писать нечем, – жаловался другой.
– У меня резинка пропала! – пищал, чуть не плача, третий.
Надо заметить, что из всех учебных пособий резинки пользовались особенным предпочтением… Остаться без резинки считалось большим несчастьем; из-за них чуть не каждый день происходили горячие схватки, даже между друзьями…
Крайняя нужда заставляла членов этой группы прибегать к займам, разумеется, без отдачи, или же, пользуясь отсутствием замков в ящиках, самим брать у соседей то, в чем ощущалась потребность. Но, к сожалению, в этих ящиках можно было найти все, кроме того, что нужно: яблоки, утратившие свой первоначальный вид, скорлупу от орехов, корки, веревочки, иногда ремешки, а в теплое время года – целый рой мух, непременно попадавших в рот и нос того, кто выдвигал ящик.
Несмотря на такое распадение класса на две группы, наш муравейник жил одною общею жизнью, имел одни и те же радости, одно и то же горе… Товарищество, в лучшем его смысле, было сильно развито и проявлялось в особенности в трудные дни, как, например, во время экзаменов. Хорошие ученики усердно помогали плохим, и последние переползали из класса в класс.
Большинство учителей не настаивало на том, чтобы все мальчики одинаково внимали преподаваемому учению. У каждого из них было несколько избранных, для которых и читалась так называемая лекция; остальные ученики приятно проводили классные часы среди самых разнообразных занятий, твердо уповая, что эти избранные своевременно поделятся с ними семенами просвещения.
Французский учитель Жерве, веселый, разговорчивый малый, проспрягав со своими фаворитами несколько глаголов, любил поболтать о том, о сем. Наш Филя был его всегдашним собеседником. Разговор между ними начинался обыкновенно с погоды; но мало-помалу воображение Фили и Жерве увлекало их далеко за пределы школы и времен года. Так, они вдвоем, не сходя с места, попадали под проливной дождь зимою; укрывались от грозы в гостеприимной хижине какого-то пастуха; потом вместе с ним стригли овец, доили воображаемых коз… Филя, любивший поесть, неустанно предлагал Жерве козьего молока, сыру и еще чего-то; но тот постоянно отказывался, уверяя спутника, что он – très rassasié23… Наконец, они уходили так далеко, что
В старину писали чернильным пером.
Очень сыт (фр.)
