началась их странная и весьма непродолжительная дружба. Оля не выбежала в слезах из его дома, как предполагала несколько секунд назад, а дождалась, когда он, пересилив тяжелейшую головную боль, оденется и выйдет в кухню. Разговор не клеился, никто из них не решался заглянуть другому в глаза, обоих мучило чувство вины, правда, совершенно разного толка. Он беспокоился, что незаслуженно причинил ей боль, она переживала, что не сможет быть честной с ним. Оба понимали, что между ними не может быть никаких романтических отношений: никогда они не смогут преодолеть этой ужасной неловкости, гнетущего ощущения лжи, удушливой атмосферы недоверия и невысказанного упрёка. Но обоим было важно понять, смогут ли они общаться.
Даниил утонул в продавленном кухонном диване. Ему было тяжело сидеть, и временами он заваливался на правый бок, подкладывая под больную голову руку. С новой силой перед глазами всё начинало кружиться, он зажмуривался и снова поднимался. Оля хлопотала: навела ему чай с лимоном, взялась даже варить кофе, но убеждала не пить его с молоком. Она нашла в морозилке куриную грудку, бросила её размораживаться в микроволновку, а на конфорку тем временем поставила большую кастрюлю. Поспелов тщетно пытался её отговорить.
– Не нужно, спасибо. Всё равно я сегодня не буду есть.
– Вечером станет легче, проголодаешься, похлебаешь юшечки. Нужно поесть. Отчиму это всегда помогало. Не суп, конечно, а еда вообще, любая хорошая пища. – Оля волновалась и из-за этого говорила быстрее обычного. – После ужина он всегда становился добрее.
Даниил слабо улыбнулся, глядя, как она перебирает под столом длинными пальцами. Руки у неё были бледные и худые, будто она совсем не бывала на солнце. Ногти она не отращивала и красила их бесцветным лаком, оставляя тонкую графитовую кайму у самого основания. Зато на безымянном пальце левой руки на блестящей поверхности лака была выведена черная лилия.
– Не нужно, не нужно, – смягчившись, говорил он, – если что, я дойду до магазина. Я в такие дни совсем ничего не ем, только шоколад или мороженое.
– Блин! – Она звонко шлёпнула себя по лбу. – Мороженое! Как же я не догадалась.
Она встала, но Данил тут же поднял голову:
– Не уходи, прошу, не нужно.
Она тихо опустилась на табурет, а он прилёг. На этом диване он редко сидел, обычно тут гнездились гости, а сам он сидел напротив, у входной двери. Там на стене от его спины по обоям расползлось уродливое жёлтое пятно. Взгляд его скользнул по кухне, всё в ней было неудобно: не было фартука, газовая плита стояла далеко от стены, чтобы не пачкать обои, не было навесных шкафчиков, вместо них был допотопный буфет, неудобный, как любая другая советская мебель. Диван кое-как сюда влез, подперев нижние дверцы шкафа, на столе не хватало скатерти, зато сколотили его на совесть, можно смело вдесятером танцевать. Никак эту обстановку не получалось увязать с женщиной: с первого взгляда было ясно, здесь живёт холостяк. И хотя в его доме появлялись девушки, подруги университетских товарищей, они не могли навести в нём порядка. Да и не хотели.
Данил набрался
