трескотни.
Волны тревожного замешательства покатились по соответствующим инстанциям, однако никаких адекватных решения на земле найдено не было. Так же как и не было предпринято каких—либо активных действий.
Только по экранам и показаниям радаров можно было узнать о происходившем в небе, – а уж выстраивать гипотезы, объясняющие это, рассуждать о возможных вариантах экстренного реагирования, – кажется, даже не помышляли, – все лишь напряженно ожидали развязки.
40
Алексей Орлов сразу поставил аппарат строго вертикально – прочь от земли – и, форсируя набор высоты, стремительно карабкался вверх. Беспримерной, сверкающей на солнце стрелой он пронзал заоблачное вечернее пространство, безжалостно сжигая топливо, чтобы заставить двигатель выжать предельную мощность. Он словно страстно молился посредством этого безудержного взлета, – посредством того, что противоположно процессу всякого падения, – и даже, наверное, надеялся, как на само собой разумеющееся, что где—то там наверху его сын еще может быть спасен, еще может быть оживлен.
Аппарат ревел, едва не разваливаясь в сверх—усилии, и это была безусловно самая отчаянная просьба и самое дерзкое устремление одновременно. Он как будто надеялся вырваться из объятий пагубного, мертвящего притяжения земли. Аппарат ревел, но не было сил преодолеть некий последний барьер.
И вот когда сгорели последние литры топлива, когда звучно зарезонировали опустошенные баки, когда что—то надорвалось и пресеклось, – именно в эти странные беспомощные мгновения потери скорости, а затем и в единственный продленный миг равновесия, в том положении, когда самолет был искусно вписан в одну из фантастических фигур высшего пилотажа, – в так называемый «колокол», и, зависнув, начал тихо—тихо раскачиваться, – сам блестящий элитный офицер Алексей Орлов вдруг уподобился какому—то необыкновеннейшему из всех колоколов, который зазвонил внятно и мерно, – не то взывая, не то удивленно вопрошая, не то просто возвещая об ужасе начавшегося низвержения.
БОГ
На небесах. Он проснулся. Синяя голубая комната в четыре окна. И практически пустая. В трех окнах синее голубое небо. В четвертом, распахнутом, – как ярко-начищенная пластина, золотое солнце.
По странной прихоти Ваня предпочитал спать на полу. На тонкой тростниковой циновке. Голышом. Прикрывшись жаркой овечьей шкурой. Под головой маленькая подушка, набитая редкими морскими водорослями и натуральным хлопком. Ни музыки, ни видео. Чтоб тишина и ветерок. Заснуть среди ночных звезд и проснуться – в сиянии нового дня.
Он, чудо-успешный двадцативосьмилетний продюсер, мог позволить себе многое, но обзаводился лишь самым необходимым. И этот пентхаус прикупил, в общем, по случаю. Когда под лужковскую палас-высотку едва отрыли скверную мокрую яму, а кредиты всучивали чуть
