который никогда не звонил. Неподвижная высокая трава, подсохшие цветы и сумрак, окутывающий моё, непривычно взрослое тело. Что происходит? – думаю я, и, кажется, меня кто-то слышит, потому что я вдруг замечаю движение в беседке. Чей-то невысокий силуэт, скрывающийся в тени, что отбрасывает крыша.
Кто здесь? – спрашиваю я, но ответа не слышу. Лишь треск отрывающихся стеблей, отдающийся эхом, словно я и тот, кто внутри той беседки, оказались под куполом. Взаперти.
Движения даются мне тяжело. Тело словно не принадлежит мне, и я несколько раз спотыкаюсь о торчащие из земли камни. Может кто-то повытаскивал их из земли? – думаю я, пытаясь отвлечь свои мысли от замершей в полумраке фигуры. Замечаю, что начала теребить края куртки. Какой ещё куртки? Не важно. Важно то, что это не к добру. Так я делаю, только тогда, когда нервничаю. Но где же мама? Не перестаю задаваться вопросом я, даже когда, наконец, вижу пустые серые доски, на которых когда-то покоилось её тело. Приземистая фигурка протягивает руку к цветам и тянет кисть, похожую на гроздь винограда к себе, в момент, когда мне удается выбраться на деревянный настил.
– Их есть нельзя. – Зачем-то информирую я незнакомца, отчего он оборачивается. Лучше бы он этого не делал. Из груди моей вырывается непроизвольный стон при виде мальчика, повернувшегося ко мне. Со стучащим в груди сердцем, я наблюдаю, как мальчонка засовывает подсохшие цветочки себе в рот и жуёт, медленно задумчиво шевеля челюстью. И всё бы ничего, да вот только полупережёванные лепесточки глицинии вываливаются из его рваной протухшей щеки. Внезапно он наклоняет голову вбок и смотрит на меня, как будто только сейчас заметив моё присутствие. Сверлит меня пронзительным взглядом своего единственного покрытого серой плёнкой глаза. Второй отсутствует вовсе. Я вижу на его месте чёрное отверстие, извергающее из себя какую-то нелицеприятную жижу, стекающую по мёртвому лицу. То мёртвое лицо перепачкано грязью и не выражает никаких эмоций. Тупой, ничего невидящий взгляд. Оно сплошь покрыто гематомами, ровно, как и шея и грудь малыша. Я вижу ее, потому что изорванная рубашка, та, что надета на нём, расстёгнута почти до пупка, а из груди торчит огромный кусок сильно заострённого металла.
Ловлю себя на мысли, что хочу спросить его, не больно ли ему, и тут же одёргиваю себя, потому что взгляд улавливает движение его левой руки, не той которой он так усердно срывал цветы и запихивал себе в рот. Другой, той, на которой кисть мальчонки держится на куске пружинящейся плоти, раскачивается из стороны в сторону, ударяясь о ногу искалеченного малыша.
– Почему ты здесь? – наконец выдавливаю я из себя, хоть и понимаю, что он вряд ли ответит, ведь мертвяки не могут разговаривать. Но он отвечает. Оборачивается и обходит игрушку, лежащую на полу. Грязного старого плюшевого кролика, совершенно не пригодного для игр. Парнишка прицеливается, а затем пинает его ногой, той, на которой нет ботинка, один лишь жёлтый полу слезший дырявый носок.
Он
