и сухое, – протопленной печи. Кисть её загорелой, жилистой руки свисала, словно бы неживая, с колена, плечи свело сутулостью. Ноги, обутые в потасканные башмаки, были вытянуты. Василий всмотрелся в её лицо и неожиданно разглядел то, чего раньше не подмечал, – его мать уже старушка; не годами – ей не было и сорока пяти, – а всем своим обликом она уже была безнадежно старой. Боже, какое у его мамы лицо, – тусклое, дрябловатое, нос заострённый, как у покойника! Обветшала, – вспомнились Василию обидные слова отца. И ему стало нестерпимо жалко маму. В горле солоновато и колко загорчило, но – не надо, не надо слёз! Нужно теснее сомкнуть зубы. Он – сильный мальчик, он во что бы то ни стало что-нибудь придумает, чтобы вырваться, чтобы сделать маму счастливой!
Мать очнулась.
– Пригрелась и позабылась, – дрожанием щеки как бы виновато улыбнулась она. – Так, знаешь, Василёк, захотелось погреться, – вот, взяла и протопила печь. Как хочется тепла, как хочется!.. Да, глупо, понимаю, – скорбно усмехнулась она. Но тут же встряхнулась вся: – А ты знаешь, Василёк, у нас новость: Наташка замуж собралась. Экая дура: училась бы, ведь малолетка ещё, девчонка совсем. И выскакивает за кого? За старика, считай. Ему уж под пятьдесят, вдовец, троих взрослых детей имеет, да внуки уже есть. Но денежный мужчина, солидный такой весь, основательный, квартира у него огромная в городе, гараж, машина, всего-всего через край, при должности человек высокой, детей всех попристроил. – Помолчала, что-то туго и, наверное, неохотно обдумывая. – Нет, плох жених: Наташка-то, вижу, не любит его. Знаешь, ведь парень у неё есть… и брюхата она от парня того. Эх, чего уж теперь!.. Жизнь-то вся наша – прахом. Хочешь как лучше, а судьбина точно бы упрямится, истязательница. Хотя бы ты выбился у меня и зажил по-человечески когда-нибудь. Кто-то из нашей семьи должен же быть по-настоящему счастливым и довольным жизнью и судьбой своей, наконец-то!
– А как, мама, по-человечески? – бдительно, зорко, охотником всматривался в глаза матери сын: казалось, не хотел упустить и малейших изменений в ней. Он должен, он обязан понять, и он поймёт, непременно поймёт!
Мать подняла на него отягощённые, но бесцветные, словно бы полинявшие, глаза и не ответила, лишь чуть, вздрогом взмахнула ладонью, как вспугивают порой насекомое. Но в Василии волной уже стронулось – и запылало, и заискрилось, и закипело в его страстном сердце: он сам узнает, как! И он, и мать, и сестра будут жить по-человечески! Сдавил за спиной кулаки, будто должен был сейчас же схлестнуться с кем-то в драке, доказывая, что он сильный, что он может, что его ничто и никто не остановят. Путь только попробуют!
– А может, у Наташки жизнь пойдёт? – зачем-то спросила мать у Василия. Ответа не ждала – закрыла глаза, но ладони повернула к жару печи. Однако минута-две прошли – и её руки снова расслабли, вся она осели, оползла на стуле, – по обыкновению забылась, задремала.
– Пойдёт, – шепнул Василий, не переставая за спиной сминать с ожесточением пальцы. – У всех у нас пойдёт.
Свадьбу Натальи сыграли в городе, размашисто,
