которые и прорывались, были сняты буквально воровски, украдкой. Уверена, что Мама замечала этот преступный акт и фотографируемый получал от неё пару увесистых словесных затрещин.
И вот ещё одно печальное наблюдение: на тех фотографиях где видно её лицо, – ни на одной она не смеётся и только на одной, той виноватой улыбкой.
Ещё у Папы сбереглось несколько коротеньких видео с Мамой, на которых она где-то вдалеке, на горизонте, призрачным силуэтом, задумчиво и одиноко бродит вдоль берега океана.
Зато фотографий видео нас с братом, снятых Мамой – более 100 тысяч штук! Папа говорил, что она, буквально спала с фотоаппаратом и пыталась зафиксировать каждый момент нашей жизни.
Мне и брату вспоминать особенно было и нечего. Мы были слишком малы.
Единственный образ Мамы, который всегда предстаёт и вызывается в моей памяти, это – её чрезвычайная болезненная худоба, нездоровая потусторонняя бледность и безграничная нежность, исходящая от неё. Такой она выглядит и на всех фотографиях.
Брату, у которого аутизм, вспоминается её извиняющаяся улыбка, нервозная суетливость и то, что она беспрестанно и маниакально, в какой-то судорожной поспешности и даже в физическом голоде, целовала его руки и пальцы, прижимала его ладони к своим щекам, закрывая при этом глаза; переходила на круг и снова целовала его руки и пальцы, пока он их от неё буквально не отдирал, а сам не отпихивался.
Мне она ещё запомнилась выражением бесконечного страдания на лице и съёживания во всём теле, словно она хотела уменьшиться до маленькой едва заметной прозрачной капли.
Вот и всё, что мы о ней запомнили.
«Да неужто это и „всё“?» – воскликните Вы горячо, с надрывом и болью в голосе
– Увы… именно, «всё».
Папа часто спрашивал нас, начиная с «А помните, как …?», но спрашивал с опаской, не желая услышать от нас так огорчающего и разочаровывающего его нашего «Нет», с отрицательным мотанием голов. Выдавать нам этого «Нет» болещеннно не хотелось и мы его как можно тише, заглушённее выдавливали, при этом, как бы, вымаливая прощение за то, что ничего из этого «А помните как…» мы вспомнить так и не могли.
Папа редко когда был весел, но он так старался, так старался, чтобы в нашем доме был смех, юмор, лёгкость и, чтобы всё это было естественным и неподдельным.
Он вырастил нас один, никогда так и не женившись вторично. Не помню я, чтобы он хотя бы раз сходил на романтическую встречу с женщиной. Единственными женщинами, которые и появлялись в нашем доме, были прислуги, ватагой, с говорливым шумом заваливающихся в наш дом еженедельно, убирать его и выскребать. Повзрослев, я не раз слышала, что Папа, якобы, «ненавидел женщин», что было очередной ложью, одной из многочисленных, которые шептались о нём, вываливаясь изо всех дыр и человеческих помойных ям.
Так мы прожили
