парни показывали себя во всей своей стати, а он жался в углу: гномьи девы людские праздники не удостаивали вниманием, а обхаживать соплеменниц Уолласу не хотелось. Мало ли, перестарается и накликает сватовство.
Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.
Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он спляшет, тем скорее закидают объедками, – освободится и вернется к хмырям. Бояться нечего, а все равно и страшно, и стыдно. Хотя не так остро, как если бы он был человеком.
Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.
Со стороны главного входа доносится свист. Уоллас оборачивается, видит вязаную шапочку на голове служки, одного из пары барных пройдох со всегда свернутыми на затылок очками. Отморозки служат у Има на трактирных подсобках, а ранними вечерами и в пресные дни вяжут какие скажут одежду, занавески или шарфы. Бывает, что и до полудня засиживаются, бегло стукая железными спицами. Шерсть они используют самую разную, иногда жесткую, землистых оттенков, срезанную со здешних кудлатых скотов, а бывает, что из покупной пряжи вещи вывязывают. Например, из овечьей, на вид гораздо более мягкой, чем выродково руно. Уоллас узнает на мешках с шерстью родные буковки человеческого языка, и сердце его начинает кровить.
Коротко кивнув, он огибает трактир и поднимается на гостевое крыльцо. Сдвигает в сторону занавеску. С порога наваливается душная вонь, такая густая, что в ней хочется окно прорубить. Вяло, словно во сне, Уоллас дивится, почему не подвязали холстину на входе.
Эльфы сидят в темноте, их собралось несколько сотен. Все ютятся слоями, как мясная начинка в деревянном рулете, курят, потеют, пахнут телом, и потрохами, и своим белым волосом. Барды пытаются переорать хмельной гул голосов, дергают струны, пинают грохочущие барабаны и затылками лупятся в бубны, что на кольях вздернуты над их головами. Музыка получается переломанная, некрасивая. Пудовыми кулаками бьет по ушам и опьяняет без браги.
Под стенами давятся бурые эльфы, без курток, в нижних неброских одеждах, набились даже в боковые клетушки. Ближе к центру уплотнилась здешняя знать, пестрые выходцы из-за оранжевого забора, в шутовских нарядах, даже во тьме раздражающих яркими красками. Между всеми с растопыркой кружек в руках пробираются трактирные служки.
В центре зала осталась небольшая проплешина свободного места, но и она, кажется, сейчас намертво схлопнется, целиком заполнившись эльфами. На последнем пустом пятаке блохами скачут танцоры. Уоллас присматривается, третьим веком смаргивая досаждающую размытость, и прилаживается к их стремительному движению.
Эльфы схлестнулись, не насмерть, а в танце, прыгают друг напротив друга без страха, двигаясь одновременно легко и увесисто. В каждой руке
