уже раны не было, – Галя показала ладонь.
– Ты ж меня не слушаешь никогда.
– Дак я троих детей воспитала, неужто думаешь, с болячками не справлюсь, – пережевывая огурец, возразила ей Галя. – Стакан бы мне чистый? А беленькой нет?
– Тебе бы все беленькой, как Зверев уже стала! – вскипела Нюра.
– Так, а какое новоселье без беленькой.
– Да это не то чтобы новоселье, – попыталась вставить я.
– А товарищ-то в последнее время не пьет, – оборвала Галя. – Серьезный какой-то ходит, что случилось не пойму. Ты, конечно, тоже скажешь, где пил-то он? Да и не пил он никогда особо, это уж если с Ванькой сравнивать.
– А что их сравнивать?! Ванька молодой.
– Так разве он пьет? – удивилась я, присаживаясь на стул.
Старухи страшно развеселились.
– Еще как пьет! Хуже него здесь никто не пьет, – усмехнулась Галя, с сожалением отодвигая коробку с соком. – Когда вышел из тюрячки, всегда таким бедным был, потому что деньги у него не задерживаются, если появляются, то загуливает сразу.
– Ой, да как нерадостно он пьет! Каждый раз хочется на месте палкой пришибить, чтобы не мучился, – добавила Нюра. – Хотя, может, он как раз своего папку, так и прибил.
Я содрогнулась.
– А ты знаешь, как он отца убил? – тихо спросила я.
– Да, кто же его знает, как. Он в городе еще прибил. Он же сюда прятаться приехал. Душегуб проклятый! Мы с ним как с человеком, а он вон чего! Потом милиция сюда, его хвать. И нас все с допросами, мол, чего молчали. А мы бы и не молчали. Так если он окаянный врал нам, – взмахнула руками. – Вернулся из тюрьмы и опять сюда. Все ходил, извинялся потом. А кому его извинения теперь нужны?! – вскрикнула она так, как будто Иван мог ее услышать.
– Бес он, бес, – согласилась Галя.
– Так чего же кормите его? – как-то обиженно спросила я, будто мне личную обиду нанесли.
– А что с ним делать-то теперь? Тем более вон он помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.
– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.
А понятно было лишь то, что чары Ивана действовали на всех. Хииитрый.
*
Понимаю, за что Ваньку так любят, не за то, что когда заключенных вели все молчали, а теперь вроде как искупляются. С этим как раз все понятно – страх перед государством, перед отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит. Любовь к бывшему ссыльному потому проявляется, что чуют, будь мы все лучше, и Ванька был бы лучше, весь мир другим был.
И как-то плавно переходим к жалости по заключенным. И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе хоть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, несправедливо считай, и будешь мучиться оттого, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.
Когда
