ведь и без тюрьмы многие как в тюрьме, я таких знала. Работа, которую ненавидишь, чтобы лишь вечерами предаваться любимому делу, и что в таком случае значит «собственная жизнь», когда ты не управляешь ничем, возразить не можешь.
В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, и он их обрабатывал, обрезал, ласково выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков им кошельки и перчатки шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег не было ни у кого особо, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.
– Ты воровала? – начал он вдруг.
Я прежде ответила нет, а потом вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.
– От нужды? – спросил он.
– Нет, – отозвалась я, вспоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер переливающимся водопадом. Она мне еще и собирать помогала. Как стыдно!
– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.
И так он вкусно сказал это, что красивое сразу появилось здесь: в этом маленьком доме, не доме, а почти избушке, в запахе дерева, принесенным в дом вместе с поленьями, они всегда лежали перед кухонной печью. Единственной печкой в доме.
Иван склонил голову, так устало, как устают только дети, которые не чувствуют, сколько в них силы и тратят ее напропалую. Мне хотелось его пожалеть, поцеловать, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдаю я его убийство или свое воровство? А чем такое оправдать, вообще, можно?
– Был у нас такой в поселке Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.
– Что с ним стало?
– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.
Я уже хотела встать и уйти. Какая глупость была бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как он неправ, в том, что даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее мне было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете прямо душу карябают.
– Мне стыдно, – сказал он, и я вздрогнула. Незаметно стряхнула слезу, продолжая молчать, – что я страдал, иногда сам себе не верил и посмеивался, но это не значит, что я не страдал, я худел, болел, ненавидел. Мне стыдно говорить о таком, но еще стыднее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, что правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я его не заслуживаю.
Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы. Да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез. Побежала домой. А сама все думаю: «Может, он из мести такое сделал? Ведь месть – чувство ужасное, в нем человек находит причину своим поступкам, словно видит некую справедливость, и не возникает у него мыслей что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И честно ли он сказал, что за правду? Или за красоту?»
Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на
