посменно, значит, вчера за пленными следила вторая, Ведьма. Все правильно. За работниками следила Ведьма, а Марлин занималась с поступившими.
– Перекличка, – оповещает она, разворачивая список.
Я снова тру склеенные глаза. Была б здесь баба Катя! Она все умеет вылечивать. Синяк поставлю, когда с дерева навернусь – охладит. Руку вывихну – вправит. А какой массаж она делает! Руки морщинистые, мягкие, но так ловко кожу на спине перебирают! Раньше настойки да пойла разные заваривала: чай ромашковый, молоко с медом, отвар шиповника… Помню, как она бодро в огороде копалась, цветочки высаживала, а я вокруг нее бегала. Но сейчас баба уже и с печки почти не встает, так медленно по избе ковыляет, сморщенной рукой за палочку держась. Всякого лечить умела, кроме самой себя…
– Вера Сотникова!
Я вздрагиваю и смотрю на Марлин.
Она хмурится и настойчиво повторяет:
– Вера! Сотникова!
– Да здесь я! – кричу. – Вы же видите!
Марлин сжимает губы. Держит на мне взгляд с полминуты, затем вновь опускает глаза в список.
День тянется как резина. После переклички идем завтракать. Я выискиваю глазами Ваську, дергаю ее за рубашку и тихо спрашиваю:
– Вас здесь съедобно кормят?
Она почему-то останавливается, долго смотрит на меня. Протягивает:
– Как говорится, в голодухе и гвозди съедобными будут.
– А если серьезно?
– А если серьезно – да. Комендант бережно относится к рабочей силе. Он заботится о том, чтобы процент смертности был минимальным.
– Какой добряк.
– Представляешь, есть дядьки повыше него! И если все подохнут, ему от этих дядек влетит!
– Странно здесь все. Обязательно найдется рыба покрупнее. А самый главный кто?
– Фюрер, – мгновенно отвечает Васька. – Гитлер, то есть.
– Гитлер? Это же…
– Это ихний вождь. Но ты не бойся, здесь, в штабе, его нет, да и вряд ли будет. Хотя все возможно…
Не сказать, что столовая меня впечатлила, но я ожидала худшего. Несколько серых столиков со стульями вокруг, кастрюли гремят, горелой кашей пахнет. Права была Васька: здесь и впрямь все не так уж и плохо. Еда есть, вода есть, да и работа нетрудная – шей себе да шей. Вот только как же домой хочется… Мамка поди испереживалася вся. Думает, сбежала я из дому. Наверное, разными словами меня проклинает. А Никита… Плачет, наверное… Буквы немецкие гладит…
Я жмурюсь и падаю на стул.
Меня хлопает по плечу Васька:
– Эй, чего расселась? Как говорится, тарелка на крылышках к тебе не прилетит.
Рано я радовалась хорошему отношению и прекрасной столовой. Каша больше походила на подгорелый зеленый студень, а пахла прокисшим болотом. Интересно, немецкие повара специально портят еду, чтобы поиздеваться над русскими пленными? Или кто вообще стоит за кастрюлей? Хотелось дать ему эту тарелку
