Щацкой.
Рыжая визгливо рассмеялась, расшвыривая по полкам конспекты с кровати.
– Ну такой, – запихнув в тумбочку пухлую косметичку, покружила она пальцем слева от головы. – С забабонами.
Думать умеет?
– Часто злится, любит тишину, – донеслось из угла шкафа, куда рассказчица отправилась за пижамой. – Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это с её слов. А как там на самом деле, кто знает.
Даже просто переодеваясь ко сну, рыжая умудрялась искусно принимать позы, которые скорее подходили для демонстрации посетителям стрип-клубов, чем соседкам по комнате.
С какого хрена она тебе такое личное о нём треплет?
Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.
Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.
Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.
Память мгновенно подсунула изображение изрезанных ладоней. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. Да, они выглядели горькими. И прохладными. Выглядели.
Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой.
Но выглядела – выглядела – прохладной.
Начерта ты вообще думаешь об этом?
– Кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, – уронила практичная Лина. – Тачка, внешность, стиль, воспитание, образование. И бабло там вроде есть, и жильё.
Он знает, что такое перенос. Он не посмеялся над луком и мишенями.
– Бабло-то и жильё папочкино, – едко парировала Шацкая.
– У кого в двадцать не папочкино, – рассеянно пробормотала блондинка, сосредоточенно полируя ноготь среднего пальца.
– Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, – мечтательно проговорила Настя, вытягиваясь под одеялом. – Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.
– Пусть считает, – рассудительно заметила Левчук, не отвлекаясь от маникюра.
Девицы вразнобой загоготали, и уровень шумовой захламленности маленькой комнаты стремительно взлетел.
Как я устала. Как я устала от всего вокруг.
Едва слышно выдохнув, Уланова сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и рывком повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.
А об остальном я подумаю завтра.
* * *
– Да, я ему перезвонила. Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену, – пропыхтела она в трубку, держа телефон плечом и сортируя вавилонскую башню из учебных пособий. – Я устала от него.
– Думаешь, толпами попрут, если его пошлёшь? – с сухим шипением поинтересовалась мать. – Вера, ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.
– Лучший, потому что единственный? – не сдержалась
