словно хочет оттуда выудить что-то… Вот он медленно поднял из кресла своё длинное тело, протащил несколько раз взад и вперёд обутые в вышитые туфли ноги свои по кабинету, остановился у окна, замер на долго, как бы застыл, устремив неподвижный взор в стену противоположная дома – и в тишине кабинета пронеслись глубокий, подавленный, медлительный вздох и стенанье:
– О, Господи Боже мой!..
И не нужно быть с ним коротко знакомым, наблюдая его только в эти минуты, чтобы понять, что он угнетён и подавлен, что он вечно угнетён и подавлен, что в недрах души он носит червя, который грызёт его денно и нощно и не даёт ни минуты покоя!..
Да, это так. Дело в том, что он, Онуфрий Аркадьевич Голопятов, начальник отделения X*** министерства, статский советник и кавалер ордена святыя Анны на шее, имеющий жену и двух дочерей, геморрой и одышку – пока ещё нигде и ничем не прославился, но зато постоянно, денно и нощно, жаждет прославиться, и никак не иначе, ни больше, не меньше, как на одном только поприще… поприще изящной словесности!
О, если бы существовала какая-нибудь литературная академия, имеющая целью приготовление патентованных поэтов и романистов, о, если бы только она существовала он, Онуфрий Аркадьевич, прямо поступил бы туда, засел бы за этимологию и синтаксис, брал бы всем: горбом, послушанием, прилежанием – и, в конце концов, добился бы, добился бы, несмотря ни на что, своего – в сущности очень немногого, но для него столь вожделенного – обладать правом иметь всегда при себе и раздавать направо и налево всем. безвозмездно, одну очень небольшую вещицу – две коротеньких строчки, напечатанных на маленьком, четырехугольном кусочке великолепной, глянцевитой бумаги, проект которой давно уже созрел и носится в его голове. Вот что, именно[7]:
Только этого, только этого одного и хотел бедный, молчаливый страдалец, мечтавший о лаврах писателя и испытывавший всё время одни только тернии, в своих упорных обиваниях редакционных порогов, и тасканиях рукописей, написанных тщательным почерком на роскошной, министерской бумаге, из квартиры к редакторам и обратно!
Рукописи все эти носили один и тот же характер изображения унылой полярной природы и полудикого быта вогулов, остяков, самоедов и других инородцев. В них, в самом идиллическом, в самом пасторальном виде изображались одни и те же два влюблённые друг в друга существа, какие-нибудь Педдер и Оде, готовящиеся в каждую минуту совершить пантомим любви на самом неудобном для этого месте – на льдине полярного океана, на днище разбитого бурей и замёрзшего корабля, в пасти мёртвого кита, наконец! Целые стопы бумаги были заняты трогательными повествованиями об этой парочке, воспылавшей друг к дружке страстной любовью и подвергающейся всяким гонениям со стороны свирепых родителей и белых медведей, причём последние всегда оказывались и мягче, и добросердечнее…
– Ну, скажите на милость, на кой чёрт вы суёте нам самоедов?! – восклицал какой-нибудь, вышедший
Онуфрий Голопятов – литератор.
