над телом Сесилии, что разломилось надвое, разбилось, будто фарфоровая ваза, такая же белая и гладкая, как кожа чародейки, упавшей навзничь. Её лицо, обращённое кверху, сияло посмертной, забрызганной алью улыбкой.
Всполохи пламени гневно взбрыкнули и присмирели. Небосвод убаюкивал их, бормотал и низом своим цеплялся за почерневшие вершины сгоревших елей. Молочный туман набежал на поляны и перелесок, объятый разъярённой стихией.
Изумрудный цвет сменился хрустальной белизной в широко распахнутых глазах, последние золотистые пряди в густой копне поседели, и плоть, разорванная и оттого ярко красная, сделалась белее мела в тех местах, которых каким-то чудом не коснулась кровавая кисть. Зелёные огни, оставив стеклянную радужку, высвободились из мглы зрачков и малахитовыми крупицами взмыли ввысь, чтобы светлячками развеяться в безграничной вечности, стать нетленной её частью. В это же мгновение небо изошлось дождём. Вода хлынула из свинцовых туч сплошной стеной, и со всех сторон послышалось шипение: так умирало пламя.
Жнец в тёмных одеждах молча глядел в тусклые очи, абсолютно пустые, затянутые бельмом посмертия. Хлыст обвил его длань и тоже исчез, ловким движением пальцев отпущенный на волю. Незнакомец отступил назад и осмотрелся. Пейзаж, нарисованный красной, жёлтой и оранжевой красками, посерел, сменился унылой картиной, написанной рукой Безысходности. Искорёженные, обугленные ели шумели, ибо дождь умалял их нестерпимую боль, обрушившуюся так внезапно.
Небо не плакало. Оно рыдало, слезами размывая огромные пятна крови, чудовищной плесенью проросшие на обожжённой земле. Струились бордовые ручьи, их устьица образовывали алые лужи. Палач судорожно сглотнул и нервно утёр лоб ладонью: он осознал, какова была её сила. И, казалось, был искренне напуган фактом своего преступления.
Впрочем, страх быстро отступил. Как и сожаление, когтями полоснувшее по заскорузлому сердцу. Остатки чувств, затесавшиеся в щели и углы воспалённого сознания, издохли вместе с Сесилией и жадным, ненасытным огнём. Ни вокруг, ни в душе отныне нельзя было найти ничего прежнего.
– Что ты наделал?! – надрывный крик саккомпанировал очередному раскату грома.
Некто, кутаясь в чёрный плащ, обернулся, оторвав взгляд от истерзанных останков эльфийки, отравивших почву невинной кровью, что пролили зазря.
Гискард зажимал рану в боку ладонью, и нити чистейшего света все ещё сшивали его плоть, виртуозно подхватывая рваные ошмётки, отставшие от общего кожного пласта из-за крупной дробины. Он, величаво высившийся и над своим пособником, и над бездыханным телом, был взбешён: глаза сверкали, словно молнии, перескакивающие с тучи на тучу; скулы, белеющие в темноте накинутого на голову капюшона, очертил гнев, отчего они напоминали скорее острые углы деревянного стола, нежели части утончённого лика, сдобренного присущим многим эльфам лакейством.
– Отродье! Нам должно было словить и прикончить грязное отродье этих… – он помялся, перекатывая вязь бранных слов во рту, – жалких мизераблей. Сесилию надлежало предать иному суду! Суду нашей общины.
