плохое и хорошее. Время уносит абсолютно всё. Возможно, когда-нибудь, время унесёт и тех кто его открыл. И некому будет его считать. Ждать. Торопить. Оно унесёт, переживёт само себя. И возродиться только тогда, когда снова появятся те, кто вспомнит про него, возродит, или откроет заново. Снова будут считать, ждать, торопить, и даже замедлять. Если б время было человеком, оно было бы бессмертным. Ведь о нём думают абсолютно всегда. Но физически, материально, времени не существует. Его нельзя пощупать. Оно не стареет. И в таком случае, не являемся ли мы, люди, в каком-то смысле, бессмертными, пока о нас думают? Пока нас помнят? Мы покидаем свои физические оболочки и объединяемся со временем. Вплетаемся в его волокна. Мы везде, повсюду. Возможно, мы и есть само время в той самой физической оболочке, как и любой другой живой или не живой организм. Ведь даже самые наикрепчайшие, долговечные материалы и сплавы забирает в своё объятие время, постепенно, не оставляя ни малейших следов. Оно присваивает и порождает в себе абсолютно всё, чем или кем бы оно не было.
Олька так и не пришла. Её долго искали, прочёсывали всей деревней. Нигде не нашли. Исчезла без следа. Местные ходили днём и ночью. Брали своих собак, у кого какие были. Дворняги, овчарки, Жучки, Муськи и Рексы. Искали вдоль небольшого ручья, на холме, обыскивали каждый санти́метр. Заходили в старые заброшенные дома, коих с каждым годом становилось всё больше. Заглядывали в сараи, курятники, хлева. Даже туалеты. Ничего. Кроме отваливавшейся со стен и потолка глиняной штукатурки, битого кирпича под ногами и мелкого крошева. Ходили в молодые и старые леса, редкие и густые. Пустота и тишина. Не видели ни одной птицы, даже никто не чирикнул за всё время, пока бродили и искали. Спускались в овраг. В один, потом в другой, в котором жгли мусор. Разгребали завалы, которые ещё горели. До сих пор тлели и дымили, потому что состояли из всякого рода очистков от овощей и фруктов, сырой травы, сорняков, и огромного количества прелого мокрого сена вперемешку с птичьим помётом и навозом более крупного скота. Пахло до жути неприятно. Катьку и Даньку, которые тоже помогали взрослым в поисках, хоть и были привыкшие к деревенской жизни, тем не менее подташнивало от такого запаха в тридцатиградусную жару. Ходили поверху, в районе оврага. Вниз не спускались. Запретили. Им казалось это абсурдным и смешным, ведь когда они просто гуляют на улице, то лазают где угодно. И все это знают. Да, скажут, – постоянно говорят, – мол не лазить по мусорке и прочим непотребным местам. И на этом всё. По сути это было сказано лишь для того, чтобы снять с себя часть ответственности, случись что плохое.
«А-аа, а вот мы ж говорили, чтоб не лазили там, дубины стоеросовые!» – начнут причитать родители, бабушки да дедушки, когда их чадо вернётся домой с огромной шишкой на голове, порезанной битым стеклом рукой или даже лицом и ржавым гвоздём в стопе. После чего злость на детскую дурость, бестолковую головёшку поутихнет, даже жалко станет. Очень. Прижмут к себе крепко-крепко, обнимут и поцелуют, тихонечко воркуя тёплые любящие слова. Обработают рану и уложат отдыхать. Обеспечат огромным вниманием, любовью и заботой на всё
