разговор в силу того, что велся на английском. А переходить на французский, раз начав на английском, тем более что пожилой мужчина им не владел, мне показалось несколько невежливым. Мало ли – он приревновал бы меня к своей спутнице.
Раздал им по меню и заверил, что мой теперь уже бывший коллега сейчас подойдет. Пошутив напоследок что-то про то, что мои последние славные пятнадцать минут здесь подошли к концу, вернулся к стойке.
Как-то так, какие-то такие официантские интонации и ноты. Обед всегда и везде обрамлялся огромным количеством предписаний и ритуалов, многие из которых уже и не осознаются таковыми. Например, шутки. Шутки с курчавой бородой, над которыми я не засмеялся бы сам, но над которыми нельзя не посмеяться клиенту, потому что так положено и вы оба знаете это.
Шутки, сооруженные таким многослойным образом, что если тот, кого мои недавние коллеги называли клиентом, не улыбнулся с их загадочно-напряжной глуповатой поверхностности, то это звоночек о том, что возиться и угождать такому равно терять время. Ведь понятно, что такой вот элемент по ресторанам особо не ходит и чаевых от него ждать не приходится. Если тот, кого мои недавние коллеги называют клиентом, не выказывает намерения считаться с этикетом и ритуалами, то ему всем видом давалось понять, что уместней будет переместиться в заведение попроще.
«Осторожно, это очень вкусно». Или: «Воды? Но, мадам, вода – это для рыб. Может, вина?».
А отдельные такие еще и попросту не здороваются, воображая себя господами, а нас – бесплотными холуями, которых они жалуют своим визитом. Для таких мест нет и не будет. Хотя подобные элементы мне встречались тут довольно редко. Все-таки, как я смог убедиться сам, в этой стране практически любой труд почетен. Это в России до сих пор у многих, прозябавших доселе в грязях на селе, а потом несколько резковато поднявшихся со дна и оказавшихся, как им кажется, в князях, но забывших помыться, разрывает, по закону Бойля – Мариотта, заплывший ум за разум. Последний и диктует подобным элементам лихорадочно обосновывать и себе и окружающим свой статус. По поводу и без. Но это все «объясняемо», хотя и не «извиняемо».
«Да, я рассуждаю как днищеброд. Сам я редко мог бы себе позволить зайти клиентом в заведение вроде того, в котором работал. А мне и не надо», – кто-то подсказывал мне прямо в ухо.
Клейкие, как этикетки, которых я обещал себе собрать коллекцию, фразочки, логотипы, начищенные до блеска приборы, ожоги на пальцах, ужимки, духота, головокружения, салфетки, спички с эмблемами, послезавтрашние газеты, недолив после отстоя, минералка из-под крана, арманьяк с привкусом денег.
Как они теперь будут выглядеть без меня?
Уезжаю…
Я ждал, подчас теряя интерес, что этот день придет.
Улыбнуться бы сейчас бессмысленной, полудурошной улыбкой, проводив глазами стрелку часов. Ведь все позади. Позади эта тошнотворно трудная, аж до мути в моих остекленевших глазах, работа. В первые полтора месяца в конце каждой смены завораживающе жуткая усталость представлялась
