бы полюбить, но я отчаянно дралась за эту еврейскую землю и никогда не выйду замуж за нееврея.
Он опустил руки. Ее слова были архаичны и даже оскорбительны. Они были явно не к месту в это мгновение, когда двоих людей коснулась любовь. Но если европейские евреи прошли через все, что выпало на их долю, и построили государство, в котором обаятельная тридцатитрехлетняя вдова может произносить такие слова…
– Ты недалеко ушла от тех ирландских католиков, которых мне довелось знать в Гэри. «Если ты приведешь в дом польского мужа, я дам хлыста вам обоим». Так мой отец говорил моим сестрам.
– Я не просила целовать меня, – напомнила Веред.
– Прости, что я это сделал, – фыркнул Куллинейн.
Она взяла его руки, гневно сжатые в кулаки, и прижала к своим щекам.
– Это глупые слова, и ты это знаешь. Я смотрела, как ты работаешь на раскопе, Джон. Ты хочешь докопаться до каждой мелочи, и никакие предубеждения над тобой не властны. Ну ладно, вот ты копаешься в этой траншее – и вдруг сталкиваешься с чем-то, что не можешь принять… с еврейской девушкой, которая пережила такие ужасы, что теперь на свете осталось только одно, чего она может желать, – оставаться еврейской девушкой.
Сила этих слов заставила Куллинейна с уважением отнестись к словам Веред, но рассудком он не мог это принять: если он хоть что-нибудь понимает в человеческих отношениях, то Веред Бар-Эль не выйдет замуж за доктора Элиава. Она совершенно не производила впечатления влюбленной в него женщины, да и в нем не чувствовалось голодной тяги к ней. Как и Израиль, частью которого она была, Веред очутилась на скрещении исторических путей, но ее привели сюда любовные эмоции, и она выдала свое беспокойство, ибо такая ситуация ее не устраивала. Полный сочувствия, Куллинейн видел неуверенность Веред и потому сказал:
– Веред, последние двадцать лет я провел в поисках жены. Я хочу, чтобы она была умна, не чуралась больших идей и… ну, чтобы она была женственной. Таких найти нелегко, и я не отпущу тебя. Ты никогда не выйдешь замуж за Элиава. В этом я убежден. А вот за меня ты выйдешь.
– Давай вернемся, – предложила она.
Когда Джон и Веред вошли в большую комнату арабского дома, остальные начали посмеиваться. Куллинейн уверовал в свою теорию, когда доктор Элиав непринужденно, не как разгневанный любовник, а как приятель из колледжа, разговаривающий со своим соседом по комнате, произнес:
– Сдается мне, Куллинейн, что ты целовался с моей невестой.
Ирландец вытер губы и посмотрел на свои руки:
– А я-то думал, что израильские девушки пренебрегают помадой и салонными танцами.
– В свое время они ею пользовались, – заметил Элиав, – но потом передумали.
Куллинейн решил притвориться и протянул руку.
– Пройдут годы, Элиав, и твоя жена сможет, не кривя душой, укорить тебя: «Не стань я твоей женой, то могла бы уехать в Чикаго с настоящим мужчиной!»
– Не сомневаюсь, я это еще услышу, – ответил высокий еврей, и двое мужчин обменялись рукопожатиями.
– Если
