чьи лирические стихи – чей корпус поэзии – эпос новейшей истории Израиля, живой, кровоточащей и поющей новой старой истории.
Его поэзию отличает повышенная пристальность эпитета, завышенная точность метафоры, высокая культура сдержанной речи, европейская элегантность интонации, сочетающаяся с израильской солдатской хрипотцой, ирония. Ирония не заменяет поэзию, но способствует ее устойчивости в непоэтическом мире.
Переводить Гури – удовольствие, и удовольствие трудное: весьма часто его прозаизмы оказываются на поверку исполненными самого высокого поэтического напряжения, а, казалось бы, самые что ни на есть патетические пассажи заминированы аннигилирующим сарказмом, насмешкой над историей – хрестоматийной, т. е. плоской, над временем – суетным, над славой – приходящей и проходящей, над самим собой – классиком Гури. Друзья зовут его Джури…
План дневника
Полночь. Ночи тысяча девятьсот сорок седьмого года.
Одна из полночей того января.
Снег на городе, который – был.
Снег на городе, которого – нет.
Снег на лохмотьях его одежд —
драных шелках эпохи кайзера,
времен гусар,
времени вальсов.
Ночь – над батальонами татар,
марширующих по бульвару Марии-Терезии.
Над взрывами американского хохота
возле дворцовых решеток Шенбрунна.
Над пачкой «Пелл-мелл» —
цена девчонки в ночной рубашке.
Над банкой тушенки «Булл-биф» —
цена ее двух ночей.
Грузовики «Джойнта», как неотложки,
подкатывают к «Ротшильд-шпиталь»,
подвозя травмированный еврейский народ,
меняющий на толкучке фотоаппарат
на горсточку робкой надежды.
Ночь в баре «Казанова».
Черные из «US-Army» в красном топчутся свете
со златокудрыми девушками.
Снег на невыговоренных словах,
принадлежащих мертвым.
Полночь. Одна из ночей сорок седьмого года.
Ночь – на ампулах, приготовленных
для уколов в мышцы зараженного города.
Снег – на улицах.
«Запретная зона» (на четырех языках).
Выходит, что вход в квартал опасней самой войны…
Снег – на бронзовых крупах коней,
морозом схваченных на бегу.
Снег – на каменных девах,
еще сберегших свою невинность.
Выбор
Правду,
всю правду,
ничего, кроме правды.
Голый,
как новорожденный.
Голый, как омытый мертвец.
Ни города – убежища,
ни рогов храмового жертвенника – ничего
на опускающемся горизонте.
Голый, голее некуда.
Один. И нет одиноче.
Язык – за зубами.
Если язык развяжется…
А если в конце
