документы я забрал, в грузовике… – в красноармейской книжке Волка ничего подозрительного не было. Гриша, все равно, решил ее порвать. Вытерев миску ладонью, Волк облизал последние крошки варева:
– Ладно. Порвал и порвал, даже лучше… – он потрогал крестик на шее:
– Его не забрали, как я посмотрю… – крестик у Максима был простой, стальной, на крепкой цепочке. Гриша помотал головой:
– Внимания не обратили. Впрочем, я немецкого языка не знаю… – Волк похвалил себя за то, что до войны не забрасывал занятия, даже в лагерях:
– У тебя сейчас много практики появится, Максим Михайлович, – угрюмо понял он, – впрочем, ты здесь ненадолго. Надо осматриваться, собирать ребят и бежать… – Максим предполагал, что, перейдя линию фронта, окажется в советском, фильтрационном:
– Они не доверяют тем, кто в плен попал. Какая разница, – разозлился Максим, – думай не о себе, а о ребенке. Ты крепкий мужик, на третьем десятке, а парнишка малолетний, сирота, с чужими людьми живет… – он вспомнил белокурые волосы мальчика, большие, серые глаза:
– Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации… – Волк, несмотря ни на что, улыбнулся:
У парня семья есть, дядя, другие родственники. Они и моя семья тоже. Они не знают, что с Тони и мальчиком случилось. Значит, моя обязанность, привезти малыша домой… – подытожил Волк.
В раскрытые двери виднелись золотистые лучи низкого, вечернего солнца. Лагерь устроили на бывшей свиноферме, на окраине какой-то деревни:
– Местные женщины, сначала, хлеб через колючую проволоку бросали, – грустно заметил фельдшер, – однако немцы в них стреляли. Теперь к нам никто не приходит… – Волк спустил ноги с нар. В довоенных лагерях он не помнил такой гулкой, страшной тишины. Люди лежали и сидели, безучастно глядя на противоположную стену. В темноте, кто-то постанывал:
– Пить, пить дайте, пожалуйста… Очень пить хочется… – Гриша сглотнул:
– Мальчик, ему лет восемнадцать. Дизентерия, обезвоживание… – Волк поднялся, пошатнувшись. Голова немного кружилась. Он постоял, привыкая к чувству твердой земли, под ногами:
– С Тони так было… – он выдохнул, – словно в землетрясении, в урагане. Господи… – Волк перекрестился, – упокой душу рабы Твоей, Антонии, дай ей приют в сени Твоей, иже под крылами Твоими нет ни горя, ни несчастий… – он велел:
– Пойди, напои его. В тряпке кое-что осталось… – Волк подумал:
– В лагерях всегда шумно. Мы в карты играли, шестерки за чаем бегали, кто-то романы тискал. А здесь, как у Данте, молчание… – он даже поежился:
Мы вновь пошли своим святым путем,
Среди теней, по-прежнему безгласно
Поверженных в рыдании своем…
Миновав ведро с нечистотами, он вышел на порог. Вдалеке темнел лес, ферма стояла на краю вспаханного поля. Бараков, действительно,
