листы бумаги и холщовое полотно. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо, с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.
– Вот это всё я нарисовал, – окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.
– Но что именно? – мой взгляд не находил ничего достойного внимания: всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.
– Сейчас, сейчас, – произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.
В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавив в пульверизаторы краску из тубов, разбавил их ею, помешав старой зубной щёткой.
– Сейчас, сейчас, – повторил Гладышев он, как бы уговаривая меня немного подождать.
Порывистым движением Гладышев развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда он остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фломастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой мазни.
В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.
– Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, – попросил я его.
Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл к окну и распахнул его настежь.
В комнату ворвался свежий воздух, который вскоре вытеснил резкие запахи, вызвавшие у меня лёгкое головокружение.
Гладышев вернулся к холсту, взял палитру и, мешая краски, продолжил работу кистью. Минут через двадцать он отошёл от своего произведения, понять которое мне было невозможно.
– Вот, смотри! – сказал он мне. – Видишь? Это называется: «Полёт окрылённого таракана во время жены соседа с любовником».
Гладышев с размаху метнул кисть в угол, где возвышалась груда размалёванной подобным образом бумаги и полотна.
«Бред, – подумал я. – Точно, чокнулся парень!» На ум мне стал приходить давний разговор в ресторане.
– И зачем ты это?
– Что зачем это? – переспросил меня Гладышев.
– Зачем рисуешь-то?
– А тебе что, не нравится?
– Не знаю. Непонятно как-то. По-моему к этой «картине» можно пришпандёрить любую надпись, и она будет подходить.
– Ну и, что?
– Как что?! Разве это правильно?
– Эх ты, ничего ты не понимаешь
