знакомым почерком, и оттого, что этот клочок бумаги держали руки, которые она так любила… Ах, если бы Шурка сейчас появился! Она прижала конверт к груди: «Шурка, родной мой, если б я знала… Если б я выслушала тебя…» Спазм сдавил горло, тело содрогнулось, и Эля, глотая слезы и сдерживая рыдания, тяжело опустилась на скамейку. «Шурка, прости меня! Господи, за что?!» Ее бил озноб. Так бывало уже не раз, но сейчас все было по-другому, сейчас это письмо подвело черту под ее сомнениями. Сейчас она узнала – он действительно любил ее, любил всем сердцем. Он так мало просил – всего-то проводить, выслушать, а она не пришла. Все, что он хотел тогда сказать, – в этом письме. Больше он никогда ничего ей не скажет. Как ей теперь жить с этим? Как? Как повернуть время вспять? На мгновение – ей хватит этого. Она хочет кричать от ужаса, разрывающего душу, хочет закрыть глаза и вернуться в сорок первый год. К Шурке. Вернуться любой ценой. Эля закрыла глаза. Озноб прошел, на дальний план отошли подвал, крики младенцев, проникающие через вентиляционные каналы, топот ног над головой, хлопанье дверей. Теплая истома растеклась по телу, закололо кончики пальцев, зашумело в голове, жаркие губы коснулись ее щеки… «Элька, я бы все отдал, чтобы увидеть тебя, ты удивительная девчонка. Я счастлив, что мы были вместе». Она тянется к Шурке руками, губами, обнимает его…
Из груди вырвался то ли стон, то ли рык, и будто шлюз открылся, выпуская наружу, в сумрак полуподвальной раздевалки, горечь неповторимой утраты, боль неисправимой глупости и гнев на бывшую подругу – зачем приехала, зачем привезла письмо?! И тут же, устыдясь крамольного гнева, Эля принялась поглаживать пальцами складочки на бумаге, будто это лицо Шурки. В этих складочках карандаш немного вытерся, поблек… Она ни о чем не думала. Она будто прошла сквозь время и увидела, как Шурка вырывает из тетради лист, точит карандаш, склоняется над столом, некоторое время сидит неподвижно, выпрямляется, смотрит перед собой и начинает писать…
Тяжело звякнула металлическая дверь бельевой кладовки в другом конце подвала. Эля быстро спрятала письмо в сумку, закрыла шкафчик на ключ и вышла из раздевалки. Дверь в бельевую была приоткрыта наполовину. Эля на цыпочках проскользнула мимо, завернула за угол, в плохо освещенное крыло, и закурила. На душе было тошно до холодных спазмов в желудке, но холод потихоньку отступал, и душу заполнял день сегодняшний, майский, солнечный, светлый, с его проблемами, радостями и горестями. Это хорошо, что мы так устроены: поплакали, пострадали, посетовали на себя, на жизнь, помечтали о несбыточном, а потом расправили плечи и пошли дальше, потому что идти надо. Вечером Эля вернется домой и будет солнышком для сына, для Юры, и только ночью, когда все уснут, ее душа нырнет в давнюю историю, начавшуюся так красиво и так печально закончившуюся…
День прошел в привычном бешеном ритме, а вечером, в начале восьмого, когда она уже переодевалась, привезли криминальный аборт, и они с Иваном Терентьевичем до одиннадцати оперировали истекающую кровью женщину.
– Эля, у тебя что-то случилось? – спросил Иван Терентьевич, после операции застав ее во дворе с папиросой.
– Нет-нет, – она мотнула головой, – просто устала.
