кораблей, а не сидел здесь… – выпив воду, Мишель понял, что очень голоден:
– Сахар из куртки я съел, – он обследовал карманы, – там ничего не оставалось, одна пыль… – натянув лагерные штаны и робу, он немного постоял на месте. Голова слегка кружилась:
– В партизанские времена я всегда голодным с акций возвращался, – вспомнил он, – сначала ел, а потом спал. Лаура смеялась, что я мог один котелок супа съесть, и просить добавки… – на него повеяло давним, почти забытым ароматом ландыша.
Темные волосы падали ему на плечо, он сонно целовал седую прядь, на ее виске. Лаура шептала:
– Спи, пожалуйста. В лагере все тихо. Я просто так пришла, с тобой полежать… – он улыбался, сквозь дрему:
– Ты знаешь, что просто так у меня никогда не выходит… – Мишель, нарочно, чтобы было больнее, стиснул пальцы на левой руке:
– Фон Рабе мог убить Лауру еще в Германии. В Равенсбрюке она бросилась на стекло, кричала, что любит меня, всегда будет любить… – толкнув дверь, он замер на пороге. На костре, в каменном ложе, кипел медный котелок.
Сначала Мишель увидел волосы. Темные, распущенные, они покрывали стройные плечи, падая вниз, к талии. В открытом окне теплый ветер шевелил тюленью шкуру, поблескивало утреннее солнце. Седая прядь на виске играла чистым серебром. Не думая ни о чем, не видя ее лица, Мишель шагнул вперед, обняв ее, прижимая к себе:
– Лаура, Господи, ты жива. Я не верю, не верю… – под рукой часто, прерывисто, билось ее сердце.
Врач, навещавший Мишеля на базе, говорил, что колено, простреленное фон Рабе, будет ныть, отвечая на изменения в погоде. Тогда его слова казались издевкой. Погода в подземных ангарах всегда стояла одинаковая:
– Внизу не было солнца… – Мишель чувствовал на лице почти жаркие лучи, – я боялся, что больше никогда не увижу неба… – небо на юге оказалось летним, пронзительно-синим.
Шелестела, гнулась под ветром трава. Шуршала прозрачная вода озера, отражая стайку легких облаков, оторвавшихся от северного хребта. Над берегом, россыпью серого камня, парили буревестники. Он потер колено, в холщовых, лагерных штанах:
– Теперь ранение ноет, как и обещал врач… – пробираясь через горы, Мишель не обращал внимания на хромоту, но в тепле нога заболела сильнее. В пальцах у него дымился окурок самокрутки. Потрепанный, белый пес, с голубыми глазами, лежал поодаль, уткнув нос в лапы:
– Внуки собак, что мы сюда привезли, в двадцатом году… – сильные с обломанными ногтями, руки быстро строгали дерево, – или правнуки. В общем, потомки… – старик усмехнулся, в седую, прокуренную бороду. Мишель затягивался горьким дымом. Табак здесь рос крепкий:
– Я тебе дам бритву, – продолжил Ворон, – к тебе, видимо, немцы парикмахера посылали… – на базе Мишелю не позволяли бриться самому. Парикмахер, из солдат СС, приходил каждую неделю:
– У меня хорошая бритва, золингеновская… –
