за отказ повесить в классе портрет Гитлера. Мать умерла вскоре после этого. Старшего брата, партизана, тоже расстреляли, в сорок втором году… – перед оккупацией, товарищ Алехнович успела закончить первый курс университета:
– Она продолжает учиться, заочно. В годы войны она работала связной, в партизанском отряде, с командиром, коммунистом. Отличные характеристики, комсомольская активистка… – завершив с распоряжением по идеологической работе, Эйтингон заметил:
– Сходите, товарищ Алехнович, пообедайте. Потом займемся приказами в Клайпеду… – внутренние бумаги, оформлявшие расстрелы арестованных, через общую канцелярию не проходили. Казненные бандиты, на бумаге, умирали в тюремных госпиталях. Закрыв машинку чехлом, девушка поднялась:
– Спасибо, товарищ генерал-майор. Я могу попросить, чтобы вам обед в кабинет принесли… – Наум Исаакович отмахнулся:
– Я потом в столовую спущусь… – он проводил взглядом стройную спину:
– Она хорошенькая, кстати. Ноги красивые. Наверное, за офицера какого-нибудь замуж выскочит. Хотя с Розой ее, конечно, не сравнить… – Наум Исаакович вырвался в Де-Кастри только на Новый Год. К тому времени он оправился от нюрнбергского ранения, но, разумеется, ничего не сказал Розе о визите в бывший рейх. Обе девочки бойко пошли, и лепетали первые слова. Присев на широкий подоконник, Наум Исаакович вздохнул:
– Папа, они пока не говорят, но малышки меня редко видят. Когда я разберусь с проклятым инвалидом, я стану чаще навещать Розу. В конце концов, мы поставим хупу… – по сведениям от Саломеи, Гольдберг, спокойно, пребывал в Мон-Сен-Мартене, вкупе с дочерью профессора Кардозо. Выздоравливая после ранения, в санатории МГБ, Наум Исаакович, чтобы отвлечься, чертил в блокноте искусные схемы. Он постучал крепкими пальцами по стеклу:
– Лаврентию Павловичу понравилась комбинация с Саломеей. Он согласился, что Музыкант нам не так ценен, как ценен его светлость, то есть труп его светлости… – сидя с Берия, за бутылкой армянского коньяка, и фруктами, Эйтингон опять увидел знакомый, жадный блеск в его глазах:
– Лаврентий Павлович, – успокаивающе, сказал Эйтингон, – их связь долго не продлится. Борцы еврейского подполья избавятся от представителя колониальной власти, а Саломее мы устроим гастроли… – Эйтингон задумался… – скажем, в Праге, или Будапеште, или Варшаве… – поблескивая стеклышками очков, Берия откинулся в кресле:
– Очень хорошо, Наум Исаакович. Здравая мысль. Думаю, нашей знакомой придется по душе Советский Союз… – Эйтингон смирился с тем, что Лубянка лишится агента в Израиле:
– По его лицу видно, что он Саломею от себя не отпустит. Ей двадцати не исполнилось, у нее большая грудь и длинные ноги. Никуда она не денется, Берия ее отправит в уединенное гнездышко, как я сделал с Розой… – Эйтингон, в который раз, похвалил себя за то, что не распространялся
