знаю, что он хочет меня убить.
– Неправда. Он хочет, чтоб ты стал собой настоящим, кого он смог бы уважать. Сам понимаешь, этого вот вонючего и беспомощного червячка, что я сейчас вижу, уважать трудно.
– Да ведь это он со мной сделал. Он устроил бурю. Он натравил пиратов, которые сожгли мне голову. Он убил, а потом велел тебе меня реанимировать.
– Неправда!
– Правда. А я терплю, потому что виноват. И… Знаешь, если выздороветь, я бы стал для него работать, чтоб хоть что-то исправить… Но, думаю, не удастся. Все равно прикончит. Так какая разница, сейчас или потом? Потом только страшнее и труднее. Так что я зря с тобой заговорил.
– Знаешь, я – это не мой брат.
– Ну да, с ним говорить я не смогу.
– Не сможешь или не станешь? Думаешь, он не понимает, что виноват? Юмка. Вот слушай: ты чувствуешь себя виноватым за смерть матери и потому согласен продать себя Сташу в рабство, чтоб хоть что-то исправить, хоть в какой-то работе ему помочь?
– Ты хочешь сказать, что он тоже хочет что-то исправить?
– Ну уж точно не хочет, чтоб ты лежал тут, искалеченный, между жизнью и смертью. Одно дело – счесть тебя овощем и дать тихонько дожить этому жалкому тельцу. Другое – так держать тебя тут в ясном сознании.
– Он велит – так станешь.
– Нет. Но ты не поверишь… Пойдем отсюда, – помолчав, сказал Кааш. – Ах, Юмка, Юмка… Конечно, ты б сам к нему не вернулся. Поэтому он хотел поймать тебя хитростью, но никто не предусмотрел… Что все так трагически обернется. Он виноват, мы виноваты. Все как-то надо исправлять… Ну, пойдешь со мной? Ты хочешь жить?
– Страшно.
– Всем страшно. Но… Она того стоит.
– Наверно… Иди спроси у него, можно или нет.
– Можно. Ну, хочешь, позову и сам спросишь.
– Нет, – взмолился Юм и тут же его накрыло тьмой.
Все. Ничего нет. Появлялся ли Сташ? Всплывать из тьмы он начал не скоро, и первым, что ощутил, было тепло ладоней Кааша. Кааш что-то настойчиво говорил, говорил, Юм вцепился в его слова, как в ступеньки спасательной лестницы; скоро разобрал:
– Дыши. Дыши. Дай полечу тебя. Не мешай мне. Живи и все. Так. Потерпи сейчас чуточку еще. Не дрожи. Дыши ровнее.
Юм лежал, дышал ровно – все равно больше ничего не мог, даже глаза открыть – отгонял все мысли и прислушивался к тому, что делало с ним странное лечение Кааша. Когда почувствовал какую-то небольшую, но блаженную перемену к лучшему в пульсации всяких там сосудов и желудочков сердца, то глаза все таки открыл и недоверчиво посмотрел на Кааша, помрачневшего уж совсем до черноты. Тот шевельнул бровью, усмехнулся:
– Вот теперь пойдем.
– …Ты спросил?
– Да, и твой вопрос вогнал ему здоровенный гвоздь в сердце… Ты доволен?
– …Кааш, ты все время мне будешь внушать, что он человек? Знаешь, я уже вырос из сказок. Он поставил какие-нибудь
