не противный? Хожу и соображаю?
Кааш вздохнул. Юм понял, наконец:
– А. Ты имеешь в виду таймфаг и Высокие равнины?
– Да. Все это время я искал такие возможности. Нашел.
Юм молчал. В пекло все эти возможности… Сейчас он чувствовал, что снова дух его сжимается брезгливо, отстраняется от ненавистного этого тела. Он снова лишь что-то умное и перепуганное в мерзкой кожуре тела. Он осторожно высвободился из рук Кааша, отошел. Как неловко. Зачем эти объятия? Кааш вздохнул и попросил:
– Давай. Тебе пора самим собой стать. Таймфаг хотя бы, чтоб летал опять. Ты потерпи сейчас. Как можно дольше. Только так, когда и здоровые, и пораженные клетки явят себя, я увижу, где начинать работать. Что восстанавливать в первую очередь. И не бойся. Я тебя прямо из ротопульта в операционную унесу.
Юм невольно потрогал голую голову.
Кааш понял и улыбнулся:
– Я вовсе не собираюсь вскрывать череп и лезть к тебе в мозг вилкой и ножом. Нет. Наноинструменты, лучики, свет, лекарство – ну и то, что я тоже что-то могу особенное.
Юм терпел, сколько мог. Не визжал. Обожженный мозг в нежных, стопроцентно совместимых, ласковых объятиях родной аппаратуры все равно извивался и корчился так, будто с черепа сняли крышку и капали на живое кислотой. Он терпел, и мог бы еще вытерпеть – потому что ему на самом-то деле было наплевать на все. Даже на внезапные объятия Кааша и его слова. Как хорошо, что в эти жуткие, сгорающие мгновения он больше был духом, чем живым мальчиком, и безразлично было, что там происходит с его мозгом и телом в этих запредельных свистоплясках ротопульта. Больно или не больно этому тельцу, живы ли волшебные структуры в мозгу или давно превратились в сопли, не порвал ли он опять связки на левом голеностопе и запястьях – скорчившейся в глубинах его существа душой разницы он не ощущал. Тем более когда сознание обманулось сказками таймфага. Летать хорошо, – это было самой его сутью, сердцевиной ствола мозга. Он и летел. Боль летела вместе с ним. И он помнил потом, что не упал. Просто ударило милой тьмой откуда-то снаружи. И все. Потом Кааш сказал, что сам отключил ротопульт.
Очнулся Юм уже после операции, безразличный вообще ко всему, даже к тому, что утратил дар речи и – снова – отнялись ноги. А с кем ему было разговаривать и куда ходить? Он без единого внутреннего движения вынес даже появление Сташа, который пришел и брезгливо и ненавидяще смотрел на него. Ну и что?
Все это похоже было на глубокую анестезию, на логическое продолжение того, что длилось до этого, на то, к чему он шел все эти месяцы – на полную безучастность. Он не хотел ничего чувствовать и не чувствовал. Пусть Дракон смотрит сколько ему нужно. Сташ даже что-то сказал ему – Юм не понял ни слова, хотя точно такой же по звучанию и тембру голос Кааша был даже приятен, и все его команды он не только сразу выполнял, но и предугадывал. А Сташ… Он ведь и раньше никогда не слышал, что он говорит, кроме того раза, когда сидел на столе, а потом ему
