ходили, да не попадался он, отвёртывался, да деньгами отделывался, – заметил рядом стоявший с ней мужчина.
Чуркин с Осипом сделали в ночь своего побега из Ирбита около пятидесяти вёрст, остановились покормить лошадей в селении на постоялом дворе и заняли отдельную комнату. Прасковья Максимовна до того перезябла, что не могла никак согреться; разбойник ухаживал за ней, как за малым ребенком; уложил её в постель, а для того, чтобы дать ей согреться, достал сушёной малины, заварил её, но красавица пить её отказалась; с ней сделался бред, и она впала в забытьё.
Глядя на больную, Осип стоял у её кроватки, заложив руки за спину, нахмурив брови; ни капли жалости к ней не было у него; он только досадовал на то, что она не кстати навязалась на шею его атамана и может наделать им много хлопот.
– Что, брат, дело-то не хвали: захворала она не на шутку, – сказал разбойник, укутывая свою возлюбленную тулупом.
– Сама виновата, насильно, что ли, её тащили? – проревел каторжник, – Связала только нас с тобой.
– Чем же она тебе помешала?
– А тем, что, по её милости, нас погоня, пожалуй, настигнет, из-за неё и мы пропадай. Вот теперь дня на два и задержит.
– Не тужи, скорее уедем.
– Так и надо, атаман, оставим её здесь, пусть выздоравливает и едет назад, не один ты у неё, – другой есть, а ты себе этого добра найдёшь.
– Как уехать-то, пожалуй, скажут и её берите.
– Уедем и никто не узнает, с вечера только рассчитаться с дворником надо, а там уж ищи, свищи нас.
– Ну, ладно, так и сделаем. В самом деле, могут ведь и догнать нас, кабатчик всё расскажет.
– Сам ты тому виноват, зачем оставил его живым? Очень уж ты стал милостив, под кистень бы его и языка бы не было.
– Будет точить меня, ступай, лошадей погляди.
Осип молча вышел из комнаты.
Разбойник присел на кроватку больной; с участием и прискорбием глядел он на метавшуюся по постели красавицу; жаль ему стало её; больная изредка открывала глаза и бессознательно подолгу глядела на разбойника, отвечая на его ласки бессвязными словами. «Помешалась она», – подумал разбойник, склонил свою кудрявую голову и задумался.
Вошёл каторжник и, увидав атамана скучающим, сказал ему:
– Охота тебе, Василий Васильевич, печалиться, что она тебе сродственница какая, что ли? Так ведь, заблудшая, стоит об ней скучать? Эка невидаль!
Разбойник поднял голову, тряхнул кудрями и отвечал:
– Не родная она мне, а очень уж баба душевная, вот что, потому и жалею её.
– Жалеть можно, а так убиваться не след: ты уж не парень молодой, видывал, небось, и не таких краль. Об ней заботишься, а о себе забыл. Накроют нас здесь, тогда и свищи в кулак-то, оберут капитал, да в тюрьму в кандалах и запрячут, поди там и вывёртывайся, – представлял свои доводы каторжник.
«Правду он говорит», – подумал Чуркин и, поразмыслив малость, спросил у него:
– А что, лошади
