обрести его покой, возродить в нем любовь к супруге, просила подарить Бога им детей, но только не дочку, а сына. Почему не девочка? Все просто. Миром правят мужчины. Так повелось, что рождению дочери не радуются, это грустное событие в семье. Содержанка до той поры, пока удачно не выскочит замуж, если, конечно, природа наделила ее неземной красотой. А родилась дурнушкой, то быть несчастной вовеки веков и завидовать первым. Мужчина, каким бы он убогим не родился, – одноглазым, косым или рябым, хромым на две ноги или с тремя ногами, – всегда орел! Мальчиков с детства не приучают к мелким хозяйственным заботам, на это есть мама, которая приберет разбросанные игрушки, постирает грязное белье, выгладит до идеальности чистое, смахнет с безбородого лица последнюю козявку, поцелует в надушенную макушку и отправит с благословением сына искать приключения на собственный член. Из таких юнцов вырастают жестокие люди. Мне повезло. Благодаря Богу я отделалась весьма не легким испугом, а испугалась я не на шутку!
Я прекрасно понимала, каким гнилым человеком оказался Удальцов, и при всем при этом желала ему добра. Таких добрых слов ему еще не желали ни на одном дне рождении. В своем пожелании я превзошла всех. И в конце, без тени сожаления, даже больше с ноткой оптимизма, я добавляла ему обрести все, но в Турции. Пусть из далекой восточной страны в Россию запретят летать самолетам, отменят все морские корабли, сожгут деревянные лодки, от жары испарится топливо для автомобилей, а ослики запротестуют возить на себе седоков. Пусть начальник никогда не возвратится домой, никогда.
В ночь после ужасного события я впала в горячку. Металась по подушке, стонала и вскрикивала от страха. Проваливалась на мгновение в больной сон, а просыпаясь, не хотела открывать глаза. Мне снились странные, бессвязные картинки. И в каждом был Удальцов. Сначала он был в черном костюме, но без штанов. В одних черных трусах до колена. Он расхаживал по огромному пустому актовому залу и готовился к выступлению, держа в руках бумажный сверток. Я же ползала между сидениями и что-то искала, как оказалось позже, я искала галстук, потому что без него Удальцов отказывался выступать. Потом мы перенеслись в пустыню, где дул сухой ветер. Ветер опалял мое лицо, я ощущала каждую крупинку песка, забивавшую глаза. Я терла их руками, но становилось только хуже. Сильно хотелось пить, сглатывала сухим ртом и боялась поперхнуться сухим комком воздуха. Удальцов ядовитым голосом шелестел, что у него есть вода, но для этого нужно кое-что сделать, а что именно не называл. Он загадочно улыбался и настаивал на том, чтобы я избавилась от ненужной одежды, что в пустыне так никто не одевается. Я окинула себя взглядом, на мне была шуба и дедушкина старая шапка. Удальцов неистово хохотал над моим внешним видом и прикрикивал: «Раздевайся, раздевайся!» Однако я отказывалась, а он пуще кричал, зверея и повышая голос. Тогда я принялась ладошкой черпать песок и набивать им рот. Песок просыпался сквозь пальцы и зубы, но я не прекращала его
