в областном центре провели быстро, и результат сперва порадовал Майю. Да, у нее действительно был хронический кератит, и врачи сказали, что при ухудшении могут пересадить ей донорскую роговицу. Но посоветовали сперва пройти новый курс консервативного лечения: вдруг поможет. Всё-таки операция – крайний метод. А время ещё есть.
Вот только никто из них тогда и предположить не мог, что его не осталось. Но не у Майи. У мамы.
Пока Майя глотала дорогостоящие лекарства, накладывала на глаза специальные компрессы и строго по часам закапывала капли, мама незаметно сгорала. Занятая уходом за дочерью, она не обращала внимания на постоянную, тянущую боль в сердце. И однажды просто потеряла сознание. Перепуганная Майя вызвала скорую, поехала в больницу вместе с мамой. И там, у дверей реанимации, кардиолог буквально сшиб ее с ног страшными, убийственными словами: «Обширный инфаркт. Шансов очень мало. Готовьтесь».
Мама продержалась четыре дня. Майю всего дважды пустили к ней. И в последний раз мама сказала: «Прости, я так виновата… Не хотела жить, когда умер твой отец, совсем о тебе не думала. И вот – выпросила себе смерть. Но так жалею теперь, так не хочу оставлять тебя одну…» И хоть как Майя пыталась её утешить, хоть как храбрилась при ней, говоря, что они обе выздоровеют и всё будет хорошо, страх будущего наползал холодным, удушливым туманом.
А после похорон пришло одиночество.
Беспощадное, жестокое, оно выглядывало из всех углов их квартиры, таилось в складках маминого халата, так и лежащего на стуле, подкарауливало в кухонном шкафу, где до сих пор стояла любимая кружка отца… Майя бродила по комнатам, чувствуя, как оно налипает серой паутиной, лезет в горло, давит на грудь. Она пыталась прогнать его: водкой и сигаретами, с помощью подруг, остававшихся с ней на ночь – но оно уходило лишь ненадолго, и всегда оставляло в доме свою безрадостную тень.
А родственники… Господи, да кому нужна слепнущая нахлебница?! Мамина сестра, пряча глаза, бормотала: «Прости, девочка, забрать не смогу. Ты же знаешь, какие зарплаты у учителей, мы своих мальчишек еле тянем…»
Майя всё понимала. Но как дальше жить? Она не представляла. Ей было семнадцать лет, беспомощных семнадцать лет, которые не могли дать ей ни жизненного опыта, ни возможности заработать на операцию. Перед ней вновь замаячил призрак слепоты. А она для Майи была хуже, чем смерть.
И неизвестно, чем бы всё это кончилось, не появись Шерман…
– Кто-то послал ему запись моего выступления, – сказала Майя.
Лера, растроганная её историей, облегченно вздохнула. Чувствовала, что самая тяжелая часть уже позади. А Серебрянская вдруг рассмеялась:
– Представляешь, Савва Аркадьевич выбил дверь в моей квартире! Приехал в пять утра и давай колотить. Соседей перебудил, а тем только дай позлословить. Наговорили ему, что, мол, в депрессии я, что, наверное, таблеток напилась, наркотиками или алкоголем отравилась, раз не открываю. А я действительно… гм… крепко выпила накануне. Спала мертвецки, не
