совершенства, повинующегося самым бескорыстным мотивам, которые ведут к самым прекрасным, к самым благородным целям».
И друг Шелли, Байрон, более или менее таким же образом объяснял отношение Прометея к сатане.
И действительно, Люцифер в байроновском Каине, кроме нескольких внешних черт, не имеет ничего общего с Прометеем, потому что не жертвует собою для людей бескорыстно, а добивается от Каина почтения верноподданного и возмущает его против Бога для собственной пользы, чтоб найти союзника и помощника в борьбе с Творцом.
Мотивы бунта Люцифера так же диаметрально разнятся от побуждений, которые толкнули Прометея на борьбу. Первому прежде всего нужна власть над миром, второму – счастие людей. Люцифер – это могучий узурпатор-эгоист, которому не удалось дойти до цели своих мечтаний и который, терзаясь этим, понимает страдания других, родственных ему натур и желает извлечь из них пользу для своих самолюбивых планов.
Прометей не таков.
Он горд, но без тени самолюбия и надменности; сильный, полный бескорыстного сожаления и сочувствия к слабым, за которых и ради которых страдает, титан завязал борьбу с Зевсом не для того, чтобы отнять у него державу, а чтобы спасти несчастное и любимое им человеческое племя.
«Лишь только Зевс занял опустевший отцовский престол, как начал раздавать разным богам дары и должности. Он основал государство, и лишь несчастное человеческое племя было обойдено его милостью, – уничтожение должно было выпасть на его удел. Никто не воспротивился, кроме меня… я осмелился! Что человеческое племя не рухнуло в ад, сраженное перунами, это – мое дело. Зато меня встретила эта ужасная казнь, болезненная для тела, несносная для глаза: я стражду за мое сожаление к смертным».
Таких слов ни Байрон, ни его предшественник, Мильтон, не вложили в уста сатаны, да и не могли вложить, потому что сатана, говорящий таким образом, перестал бы быть сатаною.
Отношение Прометея к Зевсу нельзя сравнивать с отношением Люцифера к Богу: Прометей равен Зевсу, который при его помощи сохранил престол и власть, сатана же – конечное творение бесконечной силы, которой он изменил ради своей гордыни.
В греческом мифе и трагедии упрек в неблагодарности тяготеет на царе Олимпа, а не на его жертве; в библейской легенде и в основанных на ней драмах и эпопеях неблагодарным всегда является падший ангел, который, только благодаря своей стальной непреклонности, отваге, энергии и разуме приобретает некоторые симпатичные и положительные черты, и то больше в эстетическом, чем в этическом значении этих слов.
Чувствовать и говорить, как Прометей, мог только гений-покровитель человечества, а не князь тьмы и греха.
Наконец, этот диссонанс греческой мысли и поэзии, как и многие другие, разрешается гармонически: Прометей, освобожденный Геркулесом, примиряется с Зевсом, которому, впрочем, сам когда-то помог удержать власть, сражаясь на его
