и коснись кости его и плоти его, – благословить ли он Тебя?
И, по попущению Ягве, сатана «поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его».
Сатана, – слово это обозначает «противника», – в таком же характере выступает и в III главе пророка Захарии, где обвиняет, и так же несправедливо, великого иерея, Иосию, пред Богом, за что получает суровый выговор:
«Господь да запретит тебе, сатана, да запретит тебе Господь, избравший Иерусалим».
Эта неосновательность обвинений, это желание вредить людям благочестивым и добрым, является почти единственным демоническим признаком характера библейского сатаны; во всём остальном эта фигура не отличается ничем выдающимся и не возвышается над уровнем палача, который влюблен в свое ремесло и у которого чувствуется полнейший недостаток самодеятельности и силы.
Гораздо более оригинальным типом представляется Асмодей из любопытного, но гораздо более позднего повествования о Товии. Жаль только, что автор не включает этого демона в число действующих лиц, а предоставляет узнавать его характер из рассказа третьих лиц, и вот, мы узнаем, что Асмодей «любит Сару, дочь Рагуила и никому не вредит, кроме приближающихся к ней». У Сары было уже семь мужей, но «злой дух умерщвлял их прежде, нежели они были с нею, как с женою». Молодой Товий, по совету ангела Рафаила, «взял курильницу, и положил сердце и печень рыбы и курил. Демон, ощутив этот запах, убежал в верхние страны Египта, и связал его ангел».
Суммирования этих немногих намеков достаточно для того, чтобы понять, что инкуб[19], Асмодей, гораздо ближе к нашему средневековому дьяволу, который брал с него пример, чем упоминаемый раньше сатана.
Прежде всего, убивая мужей прекрасной Сары, он действует не только по собственному побуждению и для собственной пользы, но и не спрашивает ни у кого позволения, потому что он не слуга, допускаемый пред лицо Божие, а враг небес, за что его и связывает Рафаил, один из семи ангелов, «приносящих молитвы святых к престолу Предвечного».
Это первый ясный след условного, ограниченного дуализма, который должен был, как логическая неизбежность, увенчать со-временен взгляды и верования лишенных национальности евреев и который еще ярче выразился в так называемых апокрифических книгах, возникших на почве ориентально-эллинистического эклектизма и не включенных никакою церковью, за исключением второстепенных сект, в число канонических книг Священного Писания.
То, что в истории о Товии разыгрывалось на фоне частной и семейной жизни, приняло в апокрифическом апокалипсисе Еноха[20] форму великолепной эпопеи доисторической, которую Байрон впоследствии поэтически обработал в «Небе и земле».
Останавливаясь на знаменитом отрывке книги Бытия (VI, 1–4), касающемся любви и брачного союза сынов божиих с дочерьми человеческими, неизвестный автор повествует, как ангел Семьяза, по другому тексту Азазел, – подговорив двести товарищей к бунту, покидает небо:
«И спустились они на землю, соединились
Инкуб – дух, которому римляне приписывали явления, приписываемые русскими домовому, т. е. набрасывание ночью на сонных, пуганее их и т. п. Сладострастные сновидения, в особенности у женщин, приписывались также посещениям инкуба.
В начале прошлого столетия в Абиссинии найден египетский текст этой книги. Оригинал, о котором вспоминает апостол Иуда в своем соборном послании, окончательно погиб. Произведение это появилось, по всей вероятности, как большинство еврейских апокалипсисов, в первом веке до P. X.
