мы были готовы уже конкретно стрелять в ответ, роте, наконец, отменили задачу и разрешили войти в расположение лагеря. До начальства дошло, что мы стадо, а не войско в таком состоянии. Нас разоружили, построили, и давай кулачищами как молотами работать, чтобы лицо было плоское, губы кровавое месиво и искры из глаз. С удовольствием п*здили, но не всех, через одного, кто еще более или менее держался на ногах.
Те, кто с пулемётом ласково заставляли, и кто нас так мило херачил, – были одни и те же «друзья-братья». Всё те же откормленные нацгварды. Ничего не поменялось. Им что? Тренировка. Мы груши для битья. Мясо. Харьковский фарш, которому надо было придать удобоваримую форму.
– Нет! Ну, сколько можно, – возмущался Диман. Ему опять досталось больше всех. – Это же полный п*здец! И этому не видно конца!
– Радуйся что живой, – сказал я ему.
– Ну, в принципе да.
«На сегодня уже все, – подумал я, – точно все!» Я уснул крепким сном. И мне ничего не снилось.
Утром выяснилось, что наступление захлебнулось – надобность в роте отпала, и на пару суток про нас забыли.
– Привет мама! – пользуясь передышкой, звонил я домой. – Как вы там? Как у Ивана? … У нас все хорошо. Валяемся. Ну, почти отдыхаем. Вот только вчера уговаривали нас полежать еще пару часов. … Не шучу. Какие шутки. Когда я тебя обманывал? … Все. Все не буду. Да, здоров. Только мазь от комаров кончилась. … Ну, уж как-нибудь вытерплю. Всем привет.
«Дом, и все, что было с ним связано, казались так далеко из другой жизни. Кажется я на этой войне так долго. Это я просто не адаптировался, – убеждал я себя. – Человек ко всему привыкает. И я привыкну».
***
К профессорскому сынку по прозвищу Груша, приехали родители. Привезли заключение, что его комиссуют в связи с плановой операцией на позвоночник. Мудреная латынь диагноза завораживала. Восклицательные знаки не оставляли сомнений. Все бумаги были в порядке. Этот еврейчик мне и раньше говорил, что он тут не задержится. Я не верил, но деньги и связи на Украине решали все. Майор аккуратно поместил предупредительно изготовленные родителями копии себе в папочку, поручкался с Грушой:
– Что ж ты сынок, такой больной и на войну к нам затесался. Жаль, жаль, а по виду не скажешь!!! – хитро улыбался майор.
– Да шо вы!!! Шо вы!!! – причитала мать, полная черная женщина похожая на заведующую магазином, – он у мини с детства в каких только больницах не лежал и ветья-янкой и скай-атиной и бхо-онхитом болил… очень болезненный был…
Она опустила пухлую холеную ладонь, унизанную кольцами в сумку за очередными бумагами, но майор остановил ее.
– Да верю, верю. Лечитесь, приходите здоровыми.
– Да уж обязательно… – скороговоркой причитала мать, с силой шпыняя Грушу в бок, чтобы пошевеливался. – Непье-е-еменно. Мы же не пьё-о-отив.
– Такие артисты! Такие виртуозы, шо майор, шо эта мадам! – шепнул Моня.
Грушевский-счастливчик, даже не зашел
